Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ) - Страница 42

   -А я могу убить нечистую силу?

   Сабуров снова взглянул на него и после долгого молчания проронил:

   -IdИe fixе - опасная штука. Я же вам сказал, видение вашего друга - может быть реальностью, а может и не быть ею, но я - реальность.

   -Вы сказали, что разумному мужчине противно злоупотреблять слабостью женщины, - с упреком бросил Корвин-Коссаковский. На глазах его выступили слёзы - отчаяния и бессилия.

   -Верно, сказал, - кивнул головой Сабуров, - и добавил, "если он не выродок". Но я - выродок, вам же об этом говорили. - Он улыбнулся, - однако не нежить, поверьте. - Сабуров снова помолчал, и вдруг добавил, - а знаете, вы меня неожиданно заинтересовали... Вы кое в чем правы... Если я и не упырь, то знаю, как ими становятся. В конце концов, откровенность за откровенность. Я вам это расскажу, - не как попу, а как полицейскому. Слушайте.

   Он сел в кресло и жестом указал на кресло Корвин-Коссаковскому. Тот сел - ноги не держали его.

   Сабуров заговорил - отчетливо и размеренно, словно говорил не о себе.

   ...Это было пятнадцать лет назад. В тот вечер его брат Юлий неожиданно вернулся от их тетки, Ольги Асмоловой, из Павловска на день раньше. Совсем ещё отрок в свои тринадцать, Юлий поразил тогда его запавшими глазами и почти чахоточным румянцем. Встревожился и отец, был вызван доктор, и опасения сбылись: к утру мальчик метался в жару. Аристарх стирал пот, струившийся по вискам брата, поил мутными и горькими снадобьями, и порой в ночи ловил непонятные своей путаной горестью стенания больного в горячечном бреду. Именно из них он понял, что с братом в асмоловском имении что-то произошло, Юлий был точно запуган домовым, просил о пощаде, порой просто плакал во сне.

   Через пару недель недуг отступил, Аристарх, дежуривший у постели брата ночами, валился с ног от усталости. Отец сам предложил ему провести выходные в имении сестры, Юлий смотрел на него огромными испуганными глазами, просил не бросать его, но отец приказал Аристарху ехать.

   ...Он приехал после Пасхи, в том году - майской. В доме была только компаньонка тетки, её приживалка Зина Соловкина, бывшая Асмоловой родней по мужу. Арсению она не нравилась, совсем ещё юный, в свои шестнадцать он видел многое, не подмечаемое другими, и в Зине его раздражали манерничанье, раболепие перед теткой, вечная льстивость. Девица была лет тридцати, даже красива, но отталкивали болезненная полнота груди и огромных широких бедер. Она, странно поводя глазами, спросила, вызвать ли кухарку, что барин будет на обед и ужин? Аристарх обронил, что ему всё равно, он приехал только на выходные, что есть, то пусть и подадут, и ушёл к себе. Немного читал, спал, вечером вышел прогуляться. Вернувшись, был рад поданному ужину, ломтям сочного мяса и пряной ароматной медовухе. Зина пододвигала ему лучшие куски, но её томный, чего-то ищущий взгляд был неприятен.

   ...Аристарх помнил, что неожиданно голова странно закружилась, пришла вязкая, как цепляющая за ноги сорная трава, слабость. Он смог подняться и доползти до дивана и тут почувствовал чью-то потную руку, скользнувшую в его сокровенное место. Его сотрясла внутренняя дрожь, он понимал, что чем-то опоён, но сопротивляться не мог. Помнил, как её полное, словно мучное тесто, тело заглатывало его, мерзостно чавкало и давилось им, его жгло ощущение страшной, непоправимой катастрофы, слитой со смертной тоской, чувство чего-то ужасного, преступного, постыдного, но всё же сладостного. Потом все погасло.

   Тягучий хмель, отпустивший к утру, оставил в нем мутную головную боль и кристальную ясность понимания произошедшего. До этого он был чист, но наивным не был никогда. Молнией озарила догадка: то же самое "она" сделала с братом. От этого понимания он оцепенел, пальцы мелко задрожали, в глазах померкло. Его брат, чистый ангел, осквернен этой распутной тварью? О себе Аристарх не думал, но она сделала "это" с Юлием? Бред брата стал понятен ему. Аристарх поднялся на ноги, содрогнулся при виде своего оскверненного белья и тела, торопливо застегнулся, схватил со стены отцовскую винтовку и, спустившись к реке, побрёл против течения. Дошёл до Чёртова омута, тёмного водоворота, движимого встречным течением, через который были переброшены шаткие мостки, миновал их и углубился в лесок. Здесь опустился на поваленный ствол старой березы и разрыдался - отчаянно и горько. Почему Юлий не рассказал ему обо всём? Почему не доверился? Аристарх понимал причины, и всё же сожалел о стыдливой застенчивости несчастного мальчонки. Если бы он знал...

   Свалившееся на него было намного тяжелее того, что он мог понести в свои шестнадцать, что же говорить о Юлии, Господи? Аристарх ощутил страшную беспомощность. При воспоминании о сожравшем его мучнистом теле к горлу подкатывала тошнота, он мотал головой и дышал ртом. Неожиданно вспомнил, как его преподаватель в гимназии, Аполлон Афиногенов, как-то глядя на него, с улыбкой проронил, что они с братцем - будущие соблазнители. "Почему?", изумился Аристарх, для которого в этом слове заключался какой-то до конца не ясный, но гадкий смысл. "Таким, как вы, женщины не отказывают. Просто не могут. Да и не хотят..." Тогда это взволновало Аристарха, сердце забилось, пересохли губы. Весь внутренне трепеща, он представил себе юную красавицу, принимающую его приглашение на танец, кружение вальса, её губы... Вечером долго рассматривал в зеркале рослого юношу с царственными глазами и улыбался...

   Теперь от слов Афиногенова тошнило. Он ничего у "этой" не просил. Ему не отказывали - его не спрашивали.

   Аристарх предался мутным размышлениям. Сказать отцу? Это было немыслимо. Пожаловаться тетке - ещё большая нелепость. "Эта" прекрасно понимает, что он никому ничего не скажет. При новой мысли о Юлии его начало знобить. Что с ним теперь будет?

   Неожиданно где-то в деревьях за мостом раздался голос, и он вскочил. Это был голос "этой". Она, то ли встревоженная его исчезновением, то ли движимая всё той же полночной похотью, искала его. Вот она появилась хлипких мостках, увидела его. Их разделяло два десятка шагов. Аристарх не хотел, чтобы она их преодолела. Она не подойдет к нему. Сабуров резко дернул ремень винтовки и сжал лаковый приклад, в прорези мушки показалось жирное тело, его ударила волна странного возбуждения, но не юношеского возбуждения плоти, испытанного ночью, а лихорадочной взвинченности всего тела, возбуждения охотника, увидевшего тигра.

   ...Сабуров умолк. Его рассказ прервался. Корвин-Коссаковский, сидевший рядом в каменном молчании, пошевелился.

   --Вы стреляли?

   Сабуров утомленно потёр лицо рукой.

   ...Она, видя его лицо и позу, вздрогнула, сдвинулась с мостков, и вдруг, нелепо взмахнула руками, исчезла. Берег закрывал от Аристарха омут, он опустил ружье, медленно на ватных ногах миновал несколько саженей, отделявших его от берега, и видел, как дебелое тело и мокрый хвост пепельных волос мелькали в стремнине. В Чёртовом омуте дно немереное - это он слышал от местных. Вдруг из воды появилось ее мокрое страшно перекошенное лицо наполовину закрытое волосами, трепещущая рука пыталась схватить бревно мостовой опоры. Окаменев, Аристарх смотрел на руку, которую отделяло от приклада десять дюймов. Тело исчезло под водой только несколько минут спустя, последней мелькнула в воде рука с судорожно растопыренными пальцами. Аристарх поднял глаза к небу, и его ослепила вспышка на востоке. Встало солнце. Неразрешимое и смрадное бремя, неожиданно вошедшее в его жизнь и исказившее её, так же неожиданно и исчезло. Он стоял недвижим, словно околдован странным чувством силы и ликования, ощущением невесомой легкости полета и полного самозабвения. На миг ему показалось, что он вознесен над землей и абсолютно счастлив.

   Потом счастье медленно погасло, растворилось в тревожном беспокойстве. Он опять мыслил отчетливо, как часовой механизм. Снова вскинул ружье, зажав под мышкой приклад, перегнул ствол пополам. Пуля была на месте, но, щелкнув затвором, он все же понюхал и дуло. Пахло чистой вороненой сталью.