Обнаженная натура - Страница 4
Молодого человека звали Родионовым Павлом, и никаких особенных поводов для счастливой улыбки у него не было, наоборот, именно этой весной обстоятельства складывались таким образом, что кого угодно привели бы в отчаяние.
Много месяцев спустя, снова и снова с пристрастием роясь в подробностях этих дней, перевернувших всю его жизнь, Павел Родионов будет удивляться глупой своей улыбке, вздыхая о том, как нечувствительны мы к своему собственному будущему. И еще поразит его то обстоятельство, какими отвлекающими и второстепенными событиями обставила судьба эти дни, как бы играя с ним, притупляя его бдительность.
Конечно то, что произошло потом, наполнило эти пустяки и мелочи особым смыслом, но наступившее будущее всегда искажает на свой лад беззащитное и безответное прошлое. Переставляет акценты, меняет местами события главные и малозначительные, а случайно произнесенное в этом прошлом пустое слово, оказывается, заключало в себе неуслышанное и неугаданное грозное пророчество.
Павел Родионов проснулся сразу, без вялых позевываний и потягиваний, полный веселой свежей энергии. Он спрыгнул с постели, прошелся босиком по холодным доскам пола, пересек нагретую солнцем полосу, и тут взгляд его упал на красное кресло, стоящее у стены возле письменного стола. Уголки губ его дрогнули и опустились, и улыбка как-то сама собою превратилась в болезненную гримасу.
Родионов заметался по комнате, отшвырнул подвернувшегося под ногу рыжего кота Лиса, бросился к окну. За стеклом тихо пошевеливались ледяные кисти сирени, вздрагивала под легким ветерком молодая, не успевшая запылиться листва. Было видно, что на улице, несмотря на обилие солнца, холодно.
— И в такой день! — вырвался из груди его вздох досады. — В такой денечек, елки-палки!..
И снова, как и накануне, накатила на него волна сомнений…
Не следовало бы идти на дело в пятницу, да еще тринадцатого числа. Но! — в который раз успокоил он себя, — во-первых, начато оно не сегодня, а во-вторых, решено-то всё давно и окончательно, осталось только выполнить кое-какие формальности. Хотя, если хорошенько подумать — можно, конечно, отложить и до понедельника…
Павел Родионов остановился на секунду посередине комнаты и снова покосился на свой письменный стол. Черная цифра «13» зловеще глядела на него с перекидного календаря. Тринадцатого числа, мая месяца. Пятница.
— Некстати, некстати… — пробормотал он, с некоторой театральностью заламывая руки и взъерошивая пальцами свои довольно длинные светлые волосы. — Ах, как все это некстати!..
И снова заметался по комнате, время от времени поглядывая на себя в большое овальное зеркало, висящее на стене.
С маем тоже кое-что связано. В мае родился — век будешь маяться… С другой стороны, кто же в этой жизни не мается? Или отложить, все-таки?.. Но понедельник тоже ведь день тяжелый, и тоже май будет… Но шестнадцатого. Число неопределенное, что, конечно, настораживает. Ни то, ни сё, тусклое какое-то, шаткое число. Бесовское какое-то…
Мне сейчас на подлость идти, а я глупостями занимаюсь, время отнимаю… Отнимаю время… А у кого, собственно, я время-то отнимаю?.. И можно ли вообще отнять время? К примеру, у самого себя отнять время я не могу никак. Сколько мне Бог дал жизни, столько я должен… Хотя почему должен? Самоубийца, скажем, может отнять у себя время и перейти сразу в вечность… Есть же понятие свободы воли, стало быть…
Стало быть, я малодушествую и мысль моя трусливо прячется от реальности.
На подлость идти, тем более на такую, не так-то просто… Тоже мужеством нужно обладать…
Павел Родионов сдвинул брови и, прихватив широкое полотенце, решительно направился к выходу.
Оказавшись в коридоре, прислушался. Дверь, ведущая в комнату соседки, была чуть приоткрыта, и оттуда доносились редкие тяжкие всхрапы.
«Опять моей старухе кошмары снятся!» — определил Родионов и легкая злорадная усмешка тронула его губы. Он прищелкнул пальцами и на цыпочках пошел в ту сторону, где находились гигантских размеров кухня и ванная комната. Взявшись за ручку, глянул за левое плечо, хотя по опыту знал, что делать этого не следует.
Здесь коридор поворачивал налево и в дальнем конце его над входом в кладовку слабо светилась одинокая голая лампочка… Там было тихо и пыльно, казалось, само время остановилось навеки и дремлет в этом грустном и безлюдном сумраке, а между тем по обеим сторонам коридора были расположены еще двери, кое-где даже с ковриками у порога, и там жили люди. Всякий раз Родионов долго не мог избавиться от щемящего чувства печали и утраты, которое мигом овладевало его душой, стоило ему взглянуть в этот унылый закоулок квартиры.
Мало подобных жилых домов осталось в Москве, может быть, уже ни одного и не осталось. Обычно здесь размещаются какие-нибудь ремконторы и стройуправления или, к примеру, районный архив, но люди уже не живут в таких домах.
Когда три года назад Павел Родионов переехал сюда из общежития, ему сразу пришелся по сердцу этот милый задворок цивилизации — палисадник в громадных лопухах, две яблони, растущие под окнами, деревенская скамейка с пригревшимся на солнышке сытым котом. «Уж не в Зарайск ли я попал?» — подумал он в первую минуту, но пройдя до конца переулка убедился, что нет, не в Зарайск — белые девятиэтажные башни, гром вылетевшего из-за поворота трамвая, внезапно открывшаяся площадь у метро, утыканная коммерческими палатками, страшная сутолока народа на этой площади, все кричало о том, что вокруг все та же Москва. Он вернулся, вошел во двор и снова ощутил странное чувство отрезанности от всего мира. Даже ветер сюда не залетал и казалось, что сейчас из-за угла дома с гоготом выйдут гуси и выглянет вслед за ними любознательная морда козы…
Родионов, встряхнул головой, сбрасывая с себя околдовавшее его настроение.
Ерунда, бодрил он себя, стоя под душем и прополаскивая зубы. Наплевать, — он фонтаном выплюнул воду изо рта. Бабьи слёзы — вода. Сущая вода.
Он растирался полотенцем, стоя перед зеркалом в ванной. Приглядевшись, обнаружил вдруг, что зеркало это, само по себе довольно паскудное и мутное, ещё и треснуло в уголке. Вчера этой трещины не было. Или была, но вчера он ее не заметил, а сегодня вот, в пятницу, тринадцатого числа, мая месяца… Разбитое зеркало.
Или отложить, все-таки, до понедельника… Нет, сказал он сам себе, снова нахмурил брови, и строго глядя в зеркало, шепотом произнес вслух:
— Уважаемая Ирина… м-м… К сожалению, вынужден сообщить вам… Принужден… Одним словом, прощайте!
Поклонился зеркалу, накинул на шею полотенце и двинулся вон из ванной. Выходя, споткнулся на пороге, больно ударился локтем о косяк.
— Подлец! — выругался он, отмечая еще одну неблагоприятную примету.
Он некоторое время постоял, привыкая глазами к полумраку и потирая ушибленный локоть. Слава Богу, никого, почему-то обрадовался он, как будто собирался совершить что-то неблаговидное и опасался появления свидетелей. Однако не успел он сделать и двух шагов, как хлопнула входная дверь, проскрипели ступеньки и со двора вошла в коридор соседка баба Вера с пустым мусорным ведром в руках.
Родионов молча кивнул ей и попытался поскорее проскользнуть мимо. Но баба Вера загородила дорогу и, широко улыбаясь, ласково и радостно сказала:
— Ну, Пашенька, наконец-то! Женишься, значит… Ну и славно, дело доброе, дело хорошее…
— Да кто ж вам сказал! — с досадой перебил Родионов. — Слухи все это, Вера Егоровна! Инсинуации… Вовсе я и не собираюсь!..
— А ты не злись, не злись, Пашенька. — все так же ласково улыбаясь продолжала соседка. — Скрытность, она в семье дело доброе, хорошее дело… Не все и на люди выставлять надо, а с женой вдвоем поговорили, обсудили и хорошо выйдет, по-семейному…
— Э-э!.. — осклабившись, провыл сквозь зубы Родионов, прорвался, отпихнув в сторону ведро.
Какая-то сволочь выследила и распустила слухи. Предупреждал — не лезь в коридор, не высовывайся, не светись!.. Нарочно ведь и лезла, и светилась…. Как же они умеют облепить человека, обложить со всех сторон. Положим, пусть неосознанно, но что это меняет? Сущность-то все равно прилипчивая… Сиди потом с ней до гроба.