Обнаженная натура - Страница 37

— Я по-старинке, — не обращая на нее никакого внимания, говорил Угорелов печальным бесцветным голосом, — у меня, будем говорить, все просто. Честно. Зачем мне гарантия? Вот моя гарантия — квач!

Он отогнул полу плаща, вытащил из бидончика, что висел у него на поясе, палку с намотанной на конце тряпкой, с которой закапала коричневая жидкость.

— Квач! — повторил он… — Да вот еще рамка от деда досталась, а тому от прадеда, — Угорелов возвратил свой квач в бидон, извлек из кармана проволочную рамку и пояснил: — Определять места скопления. Я с окраин начну.

С этими словами он направился в коридор. Вслед за ним, оставив свою миску, отправился и Степаныч, любивший посмотреть на работу других со стороны, а при случае и подать добрый дельный совет. Родионов тоже выступил в коридор понаблюдать за действиями Угорелова.

Тараканомор шел медленно, замирая и поводя рамкой из стороны в сторону. Иногда, оглянувшись на Степаныча, вытаскивал свой квач и тыкал в углы, снова отступал и прислушивался, принюхивался, приглядывался, бормоча какие-то свои профессиональные заклинания.

Порой вместо неразборчивых заклинаний он начинал ласково и жалостливо припевать:

— Ах вы, мои миленькие!.. Ах вы, мои невестушки!.. Засновали, мои сиротушки, забегали…

Никакого, впрочем, особенного оживления тараканов Пашка не заметил. Тараканомор, однако, обильно кропил пустые углы и выступы.

Оглянувшись на следовавшего за ним по пятам Степаныча, признался:

— Иной раз травишь, а жалко их. Они, будем говорить, полезные, микробов едят…

— Вишь, какое коловращение природы, — изумился Степаныч. — Ну а, к примеру сказать, муха. Зачем такое существо?

— Муха существо, к сожалению, малоизученное, — объяснил Угорелов. — Известно ли вам, что крепкая здоровая муха способна прожить триста лет?

— Триста лет!? — еще больше изумился Степаныч.

— Но и это не предел, — продолжал Угорелов, почувствовав в собеседнике слушателя заинтересованного и благодарного. — При хорошем уходе, при полноценном питании муха, будем говорить, как существо летающее, способна… способна… — он остановился перед дверью комнаты Розенгольц, поднял вверх руку, делая знак Степанычу замолчать, и прислушался. Прислушался и Степаныч, тоже подняв вверх руку и приняв точно такую же позу, что и тараканомор.

Изнутри комнаты раздался довольно отчетливый чох.

Оба вздрогнули. Тараканомор осторожно приложился глазом к замочной скважине, но ничего подозрительного не обнаружил, никакого одушевленного движения.

— Там старуха у нас была. Покойница… — начал было объяснять Степаныч…

— Ага, — произнес Угорелов и двумя движениями обмазал косяки и висячий замок. — Здесь надо особо поработать. Они в стенных пустотах могут захорониться…

Угорелов засунул квач в бидон и запахнул полы плаща. Подошел к стене и сантиметр за сантиметром стал простукивать ее костяшками пальцев.

— Странное дело, — обратился Степаныч к Угорелову, — нежилое помещение, а все вроде там что-то обитает. Не первый раз уже слышу…

— Они в печах любят гнездиться, — заметил Угорелов. — Вот в старых домах, где печь есть, их там, тараканов этих… Недаром бытует в народе выражение «тараканы-сверчки запечные». Народ зря не скажет…

— А у старухи и печь есть, — обрадовался Степаныч. — Точно! Остаток печи…

— А нет ли у вас ключа от этой комнаты? — спросил Угорелов, обернулся к Степанычу и осекся…

За спиной Степаныча стоял Юра Батраков с монтировкой в руках и в упор разглядывал тараканомора.

— Ну что, Фуфель, — тихо и раздельно сказал Батрак. — Тараканов, значит, теперь морим… Ну-ка верни людям вещи. Крысятник!

— Пардон, — произнес Угорелов, быстро сунулся в карман, вытащил несколько наручных часов и протянул их Степанычу. — Сами разбирайте, где чьи… Я, Батрак, не знал, что ты тут… Пардон…

Он поднял руки и, отступая от Юры, боком стал продвигаться к выходу. — Мне сказали, ты в рейсе…

— Еще раз увижу, прибью, — пообещал Батрак. — Ты чем тут квартиру намазал?

— Понял, все понял, — закивал тот. — Ерунда, квас. — И, согнувшись пополам, Фуфель выскользнул из квартиры.

— М-да, — сказал Юра, проводив его взглядом. — Не за этим он приходил, явно не за этим… Тут что-то серьезнее.

— Ключи просил от комнаты, — пожаловался обескураженный Степаныч, застегивая на руке часы. — Когда успел снять, я и не заметил… Это Любки Стрепетовой, это вот командирские, полковника… А вот твои, Паша…

— Колоритная фигура! — восхищенно сказал Родионов.

— Фуфель и есть Фуфель, — сказал Батраков. — У него, Паша, чутье. Он просто так не приходит. Дай-ка ключи, Степаныч…

Он вошел в нежилую комнату, остановился посередине. Жильцы столпились у дверей, покашиваясь на торчащий у стены гроб, на сваленные в углу шкуры лисопеса и не решаясь перешагнуть порог.

— Никого, — с некоторым разочарованием произнес Степаныч. — Пусто.

— Юра, — не выдержал Пашка, — давно хочу тебя спросить вот о чем… Ты вроде бы нормальный человек, книги читаешь… Откуда ты всех их знаешь, Фуфелей этих? Какая связь между вами?

— Дело прошлое, Паша, — сказал Батраков, присел на корточки у стены и стал подкидывать спичечный коробок. — Дело прошлое. Жизнь так сложилась. Лучше не спрашивай…

— Ладно, не буду, — согласился Родионов и кивнул на гроб. — А что там со старухой? Сколько уж дней прошло…

— В морге, наверно, — равнодушно сказал Юра. — Сам знаешь, бюрократия кругом… Да и кому до нее есть дело?… Ты у полковника спроси, он же связывался с этой организацией. Старых большевиков, что ли…

— А пойду-ка, действительно спрошу, — поднялся Павел. — Нельзя же век с этим гробом жить…

— Увы, — развел руками полковник. — К сожалению, нет такой организации. Ни у нас в Москве, ни даже за границей… Нет ее и точка. И заметьте себе, старушка до сих пор не предана земле.

— Да, — сказал Павел. — Гроб и поныне там…

— Охладели они к старушке. А между тем кое-какая суета происходит вокруг ее обиталища. То люстра исчезнет самым таинственным образом, то лезут туда настырные новоселы, то Фуфели появляются… А то, представьте себе, в комнате у самого приближенного к старушке человека производятся по ночам некие таинственные оперативные мероприятия.

— Я, конечно, редко запираю… Но что-то я не заметил, чтоб в моей комнате что-то происходило, — Родионов недоверчиво поглядел на полковника.

— Вы не слишком наблюдательны для писателя, — сказал Кузьма Захарьевич. — Да вас, между прочим, в ту ночь дома не было…

— Я в Барыбино был, — вспомнил Родионов. — На даче этой самой Розенгольц.

— Так-так-так, — заинтересовался Кузьма Захарьевич. — У нее, стало быть, и дачка имелась.

— Да, развалюха… Никто про нее не знает.

— Это хорошо, — полковник прищелкнул пальцами. — Это очень даже хорошо… Вот что, Павел… Я вам прямо скажу, без всяких сюжетов — будьте предельно внимательны и осторожны. Не хочу нарушать ваших идеалистических представлений о жизни, а то, чего доброго, и писать-то с тоски бросите, но все-таки будьте осторожны. Мне кажется, в доме нашем в очень скором времени могут произойти самые неожиданные события, так что имейте это в виду. И еще… Лучше будет, если о нашем с вами разговоре никто не узнает. Я должен отлучиться на пару дней и потому вы останетесь временно без всякой защиты и опеки…

Илья Артамонович Филимонов в задумчивости прохаживался по своему просторному кабинету из угла в угол. Иногда подходил к окну, устремлял взгляд свой за высокий глухой забор, окружавший особняк со всех сторон, некоторое время глядел неподвижными глазами на едва покачивающиеся вершины старых сосен Измайловского парка, затем снова принимался расхаживать по мягкому ковру. Всего лишь полгода занимал он этот кабинет, а уже успел протоптать в ворсе ковра заметную дорожку по диагонали. Он совершенно сознательно выработал в себе эту привычку прохаживаться, особенно, когда необходимо было основательно что-нибудь продумать и принять нужное решение. Он вычитал некогда из книг, что почти все мыслители, не исключая даже Маркса, не высиживали мыслей своих за столом, а выхаживали их. Стало быть, привычка эта полезна и он взял ее на вооружение. Ибо думать Филимонову приходилось много, причем мысли его уклонялись не столько в отвлеченные теории, сколько направлены были на решение практических, утилитарных вопросов бытия.