Обнаженная натура - Страница 29

Родионов размотал длинный провод и перенес телефонный аппарат в свою комнату. Время приближалось к пяти. Он сидел на диване с напряженными мышцами, выпрямив спину, следил за секундной стрелкой и косился на телефон, который казалось, тикал, как часовой механизм бомбы.

Мысли его были отрывисты и смутны, припомнилась ни с того ни с сего давняя история, когда он, поддавшись мгновенному искушению, похитил из отдела кадров чью-то неосторожно оставленную китайскую авторучку и вынес ее в боковом кармане плаща. И в тот же день в переполненном троллейбусе она хрустнула в кармане и истекла черной кровью. А он, глядя на испорченный плащ, ничуть не удивился, потому что ожидал чего-нибудь в этом роде, какого-нибудь соразмерного преступлению возмездия…

Ровно в пять телефон взорвался и Родионов, не заметив как в его руках оказалась телефонная трубка, крикнул:

— Алло! Слушаю…

— Це отдил кадрив? Га? — напомнил ему об украденной авторучке заблудившийся мужской голос.

— Ошибаетесь. — с неприязнью ответил Родионов.

Он поднялся с дивана и принялся ходить по комнате, изредка поглядывая на черный телефонный аппарат. Потом он смотрел на часы и чем дальше уходила от роковой и битой цифры пять часовая стрелка, тем легче и раскованней становилось у него на сердце. Еще один козырь был у него в запасе — семерка.

«Пятерка, семерка, туз…» — бубнил Родионов, расхаживая из угла в угол.

В шесть заглянул Кузьма Захарьевич, облаченный в просторные новенькие трусы и синюю футболку.

— Кросс. Отмена! — отрывисто крикнул Павел. — Звонок!.. Жду.

— Понимаю. Ферштейн! — так же лаконично откликнулся Кузьма Захарьевич. — Завтра?..

— Хорошо. Гут! — согласился Родионов, выпроваживая полковника. — Удачного бега, Кузьма Захарьевич! — пожелал он вдогонку и, не разобрав ответа, кинулся к ожившему телефону.

— Це ж отдил кадрив! Га? — домогался упрямый ослиный голос.

— Пока ты там гакаешь, кретин, москаль жрет твое сало! — грубо оборвал его Родионов и шмякнул трубку.

По мере приближения часовой стрелки к цифре семь напряжение снова стало нарастать, тем более, что телефон звонил теперь почти беспрерывно, так что Павел устал уже повторять свое «ошиблись» на вопросы об аптеке, сберкассе, булочной… Голоса извинялись или, злобно чертыхнувшись, пропадали в темных лабиринтах, в дебрях перепутавшихся телефонных сетей.

— Дэвушка, когда прибудет двадцать шэстой из Баку? Семнадцатый вагон…

— Никогда, — мрачно сказал Родионов. — Никогда к нам больше не прибудет семнадцатый вагон. Число жертв уточняется…

По-видимому, что-то произошло на телефонной станции. Может быть она уже давно пробивается к нему, но чей-нибудь отвратительный грубый голос хрипит ей, что она ошиблась, что такого здесь нет, не было и никогда не будет… И она, измучившись, навеки отходит от телефонного аппарата.

Перемогая время, Родионов протомился до двенадцати, до той последней черты приличия, заступить за которую мог разве что невнимательный ко времени пьяница, простодушно полагающий, что весь мир так же весел и открыт для дружеского разговора, как и он сам в эту праздничную минуту бытия.

Двенадцать пробило из комнаты полковника и наступила уже окончательная тишина. Это была качественно иная тишина, не дневная, а полунощная, полная мистического напряжения, загадочных тихих вздохов, потрескиваний, невнятного шелеста и дуновений.

Ждать дальше не было смысла.

Установив телефон на стуле подле дивана, Родионов безуспешно пытался заснуть. Между тем он знал самый верный способ засыпания и всегда мог в течение трех минут заснуть в любых условиях. Нужно было просто ни о чем не думать. Этому научиться на первых порах невероятно трудно — изгнать из головы всякую мысль и образ. Обрывки их так и лезли, важно было не дать им разрастись, пустить корни и отпрыски, тут же глушить и корчевать их, при этом стараясь не думать о том, что не надо думать… В таких борениях мозг уставал и сдавался очень скоро, сознание угасало и наступал сон. Наутро он мог только вспомнить, что уснул быстро, неприметно растворившись в нигде.

Но на этот раз испытанное средство не подействовало. Родионов извертелся, перекладывая подушку.

Часы у полковника ударили два раза, а потом под ухом у него взвизгнул близкий звонок. Не успев прийти в себя, Павел схватил холодную трубку, которая заранее уже о чем-то взволнованно трещала, пока он подносил ее к уху.

— Что? — хрипло спросил Родионов.

— Не время спать! — скомандовал взвинченный голос.

— Как же? — неопределенно ответил Павел, пытаясь сообразить, кто же это звонит. — Ты откуда?

— Из клиники, — по-прежнему взволнованно сообщил голос и добавил, не тратя времени на паузы. — Из наркологии семнадцатая двадцатый корпус понятно дело?

Голос был мучительно знаком, но Павел все никак не мог зрительно представить себе обладателя этого голоса. Он встряхнул головой, освобождаясь от последних остатков дремы. Если из наркологии, значит, пьяница… Но голос явно не Аблеева. Кто же это?

— Что, опять запой? — нейтрально поинтересовался Родионов, выгадывая время.

— Да как сказать… — отмахнулся голос. — Ты вот что… Ты мне как последний брат родной, больше у меня никого нет, — зачастил голос и Родионов почувствовал, что готовится какая-то для него петля. Просто так, без задней мысли, родным братом не назовут. Да и не было во всей Москве человека, с которым Павел когда-либо братался…

— Ты бы мог меня навестить, семнадцатая корпус двадцать! — приказал голос.

— М-м, — мычал Родионов, понимая, что вляпался, что хочешь не хочешь, а ехать придется. Больного навестить — долг каждого. — Ладно. Как ехать-то?

— Как ехать? — глухо, по-видимому в сторону, спросил у кого-то голос.

Вокруг трубки загалдели далекие встревоженные голоса, вспыхнул и угас яростный мгновенный спор.

— Каховка! — крикнул в трубку посторонний баритон.

— Каховское метро! — прорвался к телефону резкий альт.

— Метро Каховская, — подытожил знакомый голос.

Кто же это, морщил лоб Родионов.

— Ладно. Заеду, но ненадолго, — согласился он обреченно.

— Ты братом скажись. — учил голос. — Ты, брат, теперь мне и вправду брат родной…

Эта навязчивость стала Павла пугать, тем более, что голос почему-то утратил уже всякую знакомость, стал чужим и враждебным.

— Что привезти? — сухо спросил Родионов. — Книги какие?

— Книги?! — удивленно ахнул голос, будто ослышавшись.

И тотчас снова загалдели тревожные посторонние голоса, сторожившие, по-видимому, с напряженным вниманием каждое слово.

Скорее всего, из кабинета главврача звонят, подумал Родионов, представив полутемный кабинет, мерцающее стекло медицинских шкафов в слабом свете уличных фонарей. Спящую в дальнем конце коридора дежурную медсестру. И эти нервные фигуры, сосредоточившиеся вокруг телефонного аппарата.

— Водочки. — подсказал посторонний баритон.

— Две водочки! — выкрикнул опытный альт.

— Пару водочки, — ласково согласился с ним и знакомый голос, переставший быть знакомым. — На твое усмотрение, сколько хочешь привези…

Кто же это, соображал Павел, перебирая в уме знакомых алкоголиков. Может, автор какой-нибудь… Но не полезет никакой автор так нагло брататься…

— Но ты же лечишься! — запротестовал Родионов. — Тебе же нельзя водки!

— Ой, Костыль, бля бу, хоть ты мораль не читай! — разозлился голос. — Я тебя сколько раз… А когда ты наблевал в метро…

— Какой Костыль? — взвился Родионов. — Я никакой не Костыль!

— А я кто, по-твоему? — едко спросил голос. — Пушкин, что ли? Брось ломаться, Костыль. Слово же дал, сука!..

— Я вам никакой не Костыль! — резко и зло перебил Родионов. — И прекратите звонить по ночам, тут коммуналка все-таки!

Он медленно понес трубку в темноте, нащупывая, куда ее положить. Трубка верещала в три голоса, взволнованно тукала, клокотала… Павел нашел ложбинку на аппарате и твердо надавил кнопку, убивая ненавистные наглые голоса.