Обнаженная натура - Страница 24
Но самым сильным впечатлением было то, что все это с ним уже происходило, и все он знает наперед до самых мельчайших подробностей. Праздничное и сияющее явление ложной памяти. Он знал, что сейчас встанет и, корчась от боли, побредет к обочине. И там будет ждать его Ольга. Он точно помнил, что она скажет, только сейчас не мог выразить это словами…
Родионов, превозмогая боль, поднялся с земли и, пошатываясь, побрел к обочине. Все было потеряно. Он нагнулся и, чувствуя, как жаром позора наливаются щеки, стал отряхивать пыль с брюк, разорванных на колене. Ладони были содраны о мелкие камешки, саднили.
— Герой, — сказала Ольга.
— Ничего, — тихо ответил он и поднял голову.
Солнце ударило ему в глаза.
Она была неприступна. Павел не увидел в ней ни малейшего изъяна. Она была ослепительна, и даже волосы ее были по-настоящему золотыми.
— Самодостаточная девушка. — пробормотал Павел.
— Что-что? — переспросила она, сощурив глаза.
— Самодостаточная. Нет слабины… Значит, не за что зацепиться. Мой подвиг напрасен, и я это признаю, — Родионов шмыгнул носом.
— А что значит слабина? — серьезно спросила она, внимательно его разглядывая. — И как это зацепиться?
Родионов оглянулся по сторонам. Отовсюду бесцеремонно пододвинулись и скалились любопытные азиатские рожи.
— Ну, видишь в девушке что-нибудь, что ее явно тревожит… Слабину то есть… — сказал он, чувствуя прилив какого-то нехорошего вдохновения. — К примеру, нос шнобелем… Или уши оттопыренные. Подходишь так вежливо и говоришь: «Ах, какие у вас ушки прелестные! Разрешите с вами познакомиться…»
— А она что? — по-прежнему серьезно сказала Ольга.
— А она сразу в ответ: «Да что вы говорите! Ах, какие глупости! И вовсе это совсем не так… Какой вы, право…»
— Жаль, что у меня уши не оттопыренные, — сказала Ольга. — Интересно было бы с вами познакомиться… Ну а если нос шнобелем, что вы говорите таким девушкам?..
— О, тут еще проще! Конечно, сказать прямо, мол «ах, какой у вас прелестный носик!» — нельзя. Смертельная обида, вы ж сами понимаете… Тут надо косвенно: «Вы похожи чем-то на знаменитую поэтессу Ахматову! В вас чувствуется… знаете ли, индивидуальность… Порода!» На «породу» обязательно клюнет…
— Но это же пошло, Родионов! — возмутилась Ольга. — Пользоваться слабостью, чтобы обольстить…
— Так устроена жизнь, — пожал плечами Пашка. — Когда тебе льстят и хвалят за что-то, знай, что, может быть, именно тут твое самое слабое место…
— Вы умеете говорить афоризмами?
— В присутствии такой красавицы даже осел заговорит! — патетически воздев руки, произнес Павел.
Она увидела его ладони и ахнула:
— Родионов! Что же это? Да у тебя же кожи нет!
— Я нищ и наг, — попробовал отшутиться Павел, — и обнажен для внешнего мира, как…
Он почему-то страшно взволновался от того, что Ольга неожиданно перешла на «ты». Было в этом что-то обещающее…
— Ну-ка за мной! — приказала она, увлекая его к водопроводному крану, установленному подле ближней палатки.
Он держал под струей воды свои содранные ладони, а она, смачивая свой носовой платок, быстрыми ловкими движениями отчищала на нем рубаху и пыльные брюки.
Неужели все это было сегодня утром, поразился Родионов, останавливаясь на месте своего падения и внимательно разглядывая каменные плиты.
Ему здорово повезло — упади он мгновением позже, наверняка раскроил бы себе череп об острую бетонную грань, выступающую из земли…
А вот там у киоска он потянулся приложиться на прощание к ее руке и клюнул вытянутыми губами пустоту, она успела выдернуть свою ладонь…
Ему казалось теперь, что прошла по меньшей мере неделя, он успел страшно по ней соскучиться, нестерпимо захотелось сейчас же увидеть ее снова, услышать этот удивительный, выпевающий каждое слово, голос… Кажется, так именно, выпевая слова, говорили на Руси в древности.
Он тяжко вздохнул и побрел к стеклянным дверям метро.
— А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! — сунулся к нему некто. — Европейский стандарт… Не пожалеете!
Павел отшатнулся от навязчивого прилипалы, двинулся вбок, и едва не снес столик, на котором разложены были книжки и журналы в ярких обложках. Кое-где изображены были раскрепощенные женщины в чулках и нижнем белье…
— Есть кое-какие журнальчики. Для вас, — шелестящим шепотом тотчас доверительно сообщил продавец. — Свеженькие, американские, немецкие, шведские… Есть кассетки, если желаете, безопасный секс, — тихо свистел гнусный голос, и Родионов, неприятно удивившись этому личному, интимному обращению «для вас», поднял глаза, чтобы хорошенько разглядеть говорившего, но разглядеть его не смог. Продавец стоял перед ним, чуть склонившись над своим походным столиком, поглядывал снизу вверх, что-то попутно перекладывая, поправляя, прихорашивая на прилавке, шевелил короткими белыми пальцами, щурился, склабился, пришепетывал, но каким-то непостижимым образом уклонялся от прямого взгляда, ускользал, смещался на периферию зрения, и нельзя было ухватить его черты, он растекался, расплывался, никак не попадал в фокус.
Почему они пристают ко мне, встревоженно думал Пашка дорогой, неужели у меня какая-нибудь печать порока на лице? Особенно этот со своим «театром», черт бы его побрал!..
Родионов вошел в редакционный корпус, поднялся в лифте на свой этаж.
Первоначальный азарт и интерес, с какими вступал он на свое поприще, давно иссякли. Родионов перестал подозревать во всяком человеке, приносящем рукопись, неразгаданного гения. Не торопился он как прежде тотчас вскрыть конверт с письмом, достаточно было порой одного взгляда на косой, раздраженный почерк, чтобы угадать содержание этого письма, и Родионов малодушно откладывал его в сторону, чтобы потом, когда таких конвертов накопится расползающаяся гора, разделаться со всеми одним махом.
Прочитав несколько страниц самодеятельного романа, он захлопывал рукопись и в пять минут печатал на машинке рецензию — вежливый, уклончивый отказ. Словом, работа была самая рутинная, можно было выполнять ее с полнейшим небрежением или же с величайшим тщанием и вниманием — результат был абсолютно одинаков.
Уровень литературы, печатающейся из номера в номер, равно как и качество самой окружающей жизни, нисколько не зависели от личных усилий Павла Родионова.
Однажды он шутки ради, не читая, подписал в набор небольшую повесть, взятую наугад из редакционной почты. Ни единая душа ничего не заметила и никак не отозвалась на это литературное хулиганство. Только месяц спустя в редакцию явился автор, Глеб Панфилович Докукин, заведующий клубом железнодорожников где-то под Перемышлем, старый и въедливый графоман, посетовавший сразу же на то, что повесть его сильно обкорнали и обезобразили. Несмотря на это, привез он в дар полрюкзака яблок и оставил двенадцать огромных папок под общим названием «Как прожита жизнь». И вот уже три года у Родионова шла постоянная с ним борьба. В последний свой приезд Глеб Панфилович забрал-таки две свои папки «на доработку».
— Те годы, с тридцатого по сорок восьмой, я временно заберу, — согласился он, упаковывая в рюкзак рукопись, — а вот эти четыре папочки вместо них оставляю, тут посвежее матерьял, поинтереснее вам…
Глеб Панфилович выложил на стол четыре тяжелых папки и ласково погладил их.
— Тут с пятьдесят третьего по сейчас. С последней начните. Жестоко, конечно, но… Я там Горбача потыкал носом в его же собственное дерьмо. Если все это напечатать, народ сразу поймет, что к чему. Тут вся программа действий…
Родионов молча слушал, ничего не возражая и не поднимая головы.
В эти два-три года сложилась у него постоянная клиентура из подобных, чрезвычайно писучих и пробивных авторов, и борьба с этой группой отнимала более всего сил и времени.
Когда Родионов вошел в просторный кабинет, сослуживцы были уже на местах.