Обнаженная натура - Страница 18
Семен Михайлович рылся в своем личном сейфе. Прятал туда заполненные бланки, вытаскивал оттуда бланки чистые и побренчав ключами, снова пропадал надолго за редакторской дубовой дверью. Ни слова нельзя было разобрать из-за этой проклятой двери, только слышались оттуда невнятные взволнованные восклицания, недовольный рокот редакторского баритона и тонкий убеждающий тенорок…
Генриетта Сергеевна Змий внимательно и неусыпно следила за перемещениями Семена Михайловича, специально держа дверь своего кабинета нараспашку, несмотря на свою природную скрытность и боязнь сквозняков.
После ухода Шпруха вставал из-за стола Загайдачный, покусывая ус, пододвигался как-то боком к сейфу и задумчиво барабанил по нему пальцами. И был даже застигнут он с отверткой возле этого самого сейфа, но отговорился тем, что собирался чинить телефон на столе у Шпруха. С какой стати, спрашивается… Семен Михайлович тотчас же поднял трубку и с ядовитой усмешкой положил ее на рычажки, телефон был в полном порядке.
— Вот как? — удивился тогда Загайдачный, — очень странно…
— Бывает, — язвительно заметил Шпрух и демонстративно запер сейф на второй замок.
В другой раз между ними разгорелся бы жаркий скандал с беганьем к начальству и жалобами, так всегда бывало прежде и по поводам гораздо менее серьезным, но теперь эта снисходительная ухмылочка Шпруха… Нет, что-то в самом деле назревало, что-то назревало…
Нынешним утром в редакции было особенно неспокойно. Один только Родионов не принимал участия ни в каких обсуждениях и шептаниях, впрочем, его и не приглашали, зная, что проку от него мало, что он не станет примыкать ни к одной партии. Обособился и дальновидный, умный Кумбарович. Так вот они и сидели в одной комнате, Родионов все пытался углубиться в давнюю рукопись пьесы под названием «Сталь бурлит», которая лежала уже почти месяц у него на столе и на которой редакторским карандашом было выведено категоричное «Читать срочно!!!» Но никак не удавалось ему нырнуть в плотные воды пьесы, выталкивала его оттуда на поверхность сопротивляющаяся сила текста, не впускала в глубину. Вероятно, так же трудно вникнуть дилетанту в какой-нибудь учебник по сопромату…
Кумбарович сидел праздно, откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Ждал.
— Боря, не качай беса! — в который раз уже попросил Родионов.
— Я никакого беса не качаю, — отвечал Кумбарович.
— Вот ты ногой дрыгаешь, а это меня отвлекает от текста.
— Неупокоеву вон ничего не отвлекает, — резонно замечал Кумбарович, глядя на склонившуюся над столом Неупокоеву. — Вишь, локотки так и ходят, так и ходят, точно тесто раскатывает…
Неупокоева отозвалась сердитым передергиванием плеч, словно сгоняла прицепившегося овода. Она как обычно была сосредоточена и молчалива, честно и полностью отдавалась рутинной редакционной работе. Пятнадцать лет лепила она свою трудную карьеру, поднялась из корректоров до младшего литсотрудника, но дальше у нее все как-то застопорилось. Заработала она за эти пятнадцать лет неисправимую сутулость, да настолько испортила глаза, что ей с трудом подобрали подходящие стекла с такими чудовищными диоптриями, от которых пробирала дрожь постороннего человека. Когда глядела она сквозь эти очки на посетителя, то глаз ее он не видел, видел только гигантские черные зрачки во всю ширину стекла, внимательные и неподвижные, как у какого-нибудь тропического существа. Между тем, более тихого, безответного и безвредного человека не было во всем здании.
Кумбарович ухмыльнулся и собрался по-видимому сказать еще что-то колкое, но в этот момент дверь распахнулась, и секретарша Леночка, приложив палец к губам сказала торжественным громким шепотом:
— Зовут!
Сотрудники подтягивались в приемную, у дверей создалась легкая толчея.
Кумбарович протолкнул в дверь Пашку и вошел вслед за ним.
Главный редактор Виктор Петрович Пшеничный, о чем-то переговаривавшийся со Шпрухом, кивнул новоприбывшим и снова придвинул внимательное ухо к шепчущим губам собеседника.
Родионов и Кумбарович уселись в дальнем углу у пассивной стены. Активный же центр группировался вокруг широкого редакционного стола, там все сидели с блокнотами, заготовив карандаши и перья, кое-кто уже нервно черкал в листочках, ставил восклицательные знаки и птички. Несколько особняком разместились люди в красных пиджаках, рылись в дорогих кейсах, щелкали золотыми замками.
Кабинет постепенно заполнялся опаздывающим народом. Последними прибыли Подлепенец и Загайдачный. Шпрух быстро глянул на вошедших и отпрянул от главного. Пашка заметил, что Загайдачный толкнул локтем в бок Подлепенца, и тот понимающе кивнул головой. Эге.
Пока все размещались, двигали стулья, перемигивались и перешептывались, Виктор Петрович Пшеничный сидел, наклонив седую тяжелую голову и упираясь лбом в подставленные пальцы левой руки, правой штриховал квадратики. Кожа на лбу его сдвинулась вверх, отчего брови как у грустного мима расположились печальным домиком. Он сидел, не поднимая глаз, отмечая про себя, что народ распустился донельзя, что прежде никто не отваживался опаздывать на летучку, не рискуя получить выговор. Что делать, что делать, когда даже самая верховная власть ныне утратила свою мистическую силу и таинственность.
Он застал еще времена хрущевские, пережил брежневские, с радостью встретил перестройку, надеясь неизвестно на что, но очень скоро растерял заряд оптимизма, а теперь вот не знал, как быть дальше. Он попробовал, используя старые связи, прибиться к телевидению, но быстро понял, что время его прошло, что у него, пожалуй, недостанет цинизма для работы на телевидении. Там творилось нечто такое, что даже его, старого и прожженного прагматика, потрясло до глубины души. Журналисты мутировали быстрее, чем подопытные крысы, и в два-три года народилась совершенно новая порода, находиться среди которой было смертельно опасно.
Виктор Петрович озлился, попробовал уйти в оппозицию, напечатал несколько робких невнятных статеек по проблеме вымирания русского этноса, за что журнал немедленно лишили всяких дотаций, зажали подписку.
Теперь у журнала оставалось только пять сотен тех самых вымирающих читателей, и Виктор Петрович мысленно собирал их на площади перед издательским корпусом, видел этот недееспособный батальон обманутых и униженных филологов, учителей, библиотекарей, печально вздыхал и думал: надо что-то делать, но что?
В одну из таких печальных минут и подъехал к нему Шпрух Семен Михайлович с заманчивым и лукавым предложением от некой организации под названием «Бабилон», связанной косвенно с ломбардами и игорным бизнесом. «Бабилон» протягивал руку помощи, но было боязно хвататься за эту хищную руку.
Состоялась предварительная встреча, потом еще и еще одна. Виктору Петровичу было показано документальное кино, где заправилы игорного бизнеса присутствовали на открытии шоу, на котором угрюмые парни в кожанках раздавали около церкви в Сокольниках нищим старикам и старухам целлофановые пакеты.
Примечательно, что уходя из кабинета, представители ломбарда попытались забыть на столе у Виктора Петровича японскую видеодвойку, на которой демонстрировался рекламный фильм, и Пшеничному стоило больших трудов вернуть его владельцам.
— Друзья мои! — оглядев сослуживцев, начал Виктор Петрович. — Все здесь?..
— Мы здесь, Виктор Петрович! — напомнила о себе Генриетта Сергеевна Змий и привстала с места.
— Как будто все. — сказал Виктор Петрович, не глянув в сторону Генриетты Сергеевны.
— Аблеев в запое. — сообщил Шпрух. — Остальные в сборе.
— Друзья мои! — снова возвысил голос Виктор Петрович. — Положение наше известно. Хуже, как говорится, не бывает. Мы катастрофически теряем подписку… Но у Семена Михайловича есть по этому поводу конкретное сообщение, выслушаем его.
Шпрух, все это время нервно перекладывавший бумажки, встал и откашлялся в кулачок. Собрание настороженно притихло. Лидина многозначительно переглянулась со Зверевой.