Обнаженная натура - Страница 17

В задумчивости пошел он по тротуару, пнул на пути своем старый стоптанный башмак, подвернувшийся ему под ногу, глянул на переполненный мусорный бак, давший крена у обочины, и вспомнил вдруг начало одного толстенного романа, давно уже валявшегося у него на столе в редакции и который он никак не мог принудить себя прочесть. Дело не продвигалось дальше первой фразы, потому что фраза эта звучала так: «Ветер доносил с городских помоек запах разлагавшихся…» — на этом Пашка брезгливо захлопывал рукопись и отодвигал ее подальше.

С громом пролетел мимо трамвай, притормозил на повороте и рванул по прямой к метро. Родионов двигался туда же, и путь его лежал через небольшую площадь, превращенную в стихийный рынок.

— Магомед! Магомед! Магомед! — высоко запрокинув подбородок, взывал к небу маленький восточный человек, по-видимому потерявший в толпе людской своего друга. Но не было ему никакого ответа, только рваный гвалт базара стоял в воздухе да грохот проносящихся мимо грузовиков. И снова неутомимо и монотонно, с одинаковыми паузами домогался печальный голос:

— Магомед! Магомед!..

Родионов закружился около цветочниц, отыскивая проход, и тотчас привязалась к нему подмигивающая харя, тыча в лицо разноцветные бумажки с нарисованными на них голыми фигурами:

— А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! Не пожалеете…

Подмигивающий тип был уродлив той особой уродливостью, которую можно встретить только в большом городе. Всякого провинциала поначалу поражает количество таких уродов, вырожденческих лиц, снабженных какою-то тайной отметиной — ускользающие внимательные глаза, перхоть на плечах, ненормальная лысина над ухом, смесь наглости и пугливости, чего только нет в этих людях…

— Нет! — огрызнулся Родионов, и исчезла, растворилась в толпе харя, точно ее и не было в этом мире.

Павел входил уже в дверь метро, а с улицы все звал тоскующий потерянный голос:

— Магомед!..

И неизвестно отчего волна жалости захлестнула его внезапно — и к старичку с кирзовой сумкой, меняющему свою рассыпавшуюся мелочь на жетоны, и к дежурной по станции, усталой и погасшей, и к настороженным детишкам, жавшимся к своей матери, и к самой этой матери со строгим и суровым лицом…

Не в первый раз охватывала его эта неожиданная судорога жалости к незнакомым вовсе людям, и никак не мог он объяснить ее себе.

Смутное чувство — все, дескать, умрем когда-нибудь до единого… — что-то такое было растворено в этой жалости.

Двадцатиэтажный редакционный корпус располагался на промышленного вида пустыре за железнодорожными путями, в стороне от жилых домов и людных улиц. Здесь, среди десятков вывесок с названиями газет и журналов, на стене у стеклянного входа помещалась и табличка со скучной надписью «Литература и жизнь». Это было место службы Павла Родионова.

В последние месяцы тревожные и разноречивые слухи будоражили редакцию, бродили по коридорам, переходя из отдела в отдел, клубились в углах, выплескиваясь даже на лестничную площадку, где вечно торчали, сменяя другу друга, взволнованные курильщики, что-то глухо и взволнованно обсуждая. Особенно усиливалась смута в те дни, когда в очередной раз к руководству наведывались молчаливые и сосредоточенные люди в малиновых пиджаках, с лицами неприветливыми и высокомерными, с подбородками волевыми, решительными, иссеченными тонкими бледными шрамами. Просто так не отмечает жизнь людей такими вот шрамами, было видно, что люди эти побывали в самой гуще борьбы за существование, на самой передовой…

Секретарше Леночке при появлении этих людей давалось строжайшее указание никого в кабинет не впускать, а грозная заведующая редакцией — Генриетта Сергеевна Змий сама заваривала в приемной крепкий кофе, наклоняясь над кипящим варевом, что-то подсыпала туда, помешивала и приборматывала, а затем потчевала таинственных гостей, запершись с ними в кабинете главного редактора.

Была смута среди людей, разделение их на партии, фракции, группы… Словом, дух в редакции установился нездоровый, нервный.

Машинистки Лидина и Зверева, прежде самые яростные и непримиримые соперницы, теперь, обнявшись, прохаживались взад-вперед по этажу, а при встрече с коллегами разом замолкали, но глаза их были туманны и нездорово мечтательны, как у двух верных подружек, гуляющих весенним вечером вдоль берега реки.

Коллега и приятель Родионова очеркист Боря Кумбарович, человек кипучий и деятельный, внимательно следил за событиями, но даже и он не мог сказать ничего определенного, а потому был тревожен и мнителен.

— Любопытно, о чем они все время шепчутся? — бессильно злился Кумбарович. — А им ведь наверняка что-то известно! Машинисткам всегда многое известно наперед…

— Странный ты человек, Борис, — удивлялся Родионов. — Сколько тебя знаю, всегда ты расстраиваешься из-за всяких пустяков. Тебе-то что за дело до всего этого? То политика тебя гнетет, то склоки эти…

— Э-э, Паша, не скажи, не скажи, пожалуйста… — возражал Кумбарович. — Тут, брат, нельзя проморгать, никак нельзя. Неровен час, обведут нас с тобой вокруг пальца. Тебе-то что, а у меня семейство, поневоле задергаешься…

Семейство, о котором так пекся Кумбарович, состояло из одной лишь жены его, которая лет на десять была старше и которой он побаивался, а в отместку старался изменять ей при всяком удобном случае. Впрочем, случаи такие выпадали на долю его нечасто. Серьезные женщины не интересовались им, хотя он был остроумен и находчив в разговоре, мастер рассказывать анекдоты. Он легко овладевал вниманием — и женщины во всякой компании хохотали до слез, но дальше смеха дело обыкновенно не шло.

Боря же, по его собственному признанию, стремился к угрюмому и сосредоточенному наслаждению соития, где нет никакой улыбки, где все первобытно и где остроумие неуместно.

Как всегда, лучшую барышню, шепнув ей на ухо два-три заветных слова, уводил импозантный обаятельный Синицын, а погрустневший и разочарованный Кумбарович, честно отработавший весь вечер, жаловался, оставшись вдвоем с Родионовым у разоренного стола:

— Мне сорок пять лет, Пашка, а спроси, что я в жизни видел, что я испытал хорошего? Взять тех же женщин… Ну и что мне выпадало? Так, обсевки одни, поскребыши… Хотя нет, Пашка, вру! Была у меня одна. Была, Паша, у меня, когда я ездил в Юрмалу…

Тут следовал не раз слышанный Родионовым рассказ об одной удивительной женщине необыкновенной красоты, которая сама, первая предложила Кумбаровичу свою любовь, и это действительно была любовь — яркая, жаркая и короткая, как всякое настоящее счастье…

— Я плакал, Паша… Первый раз в жизни. Красива, как роза!.. Да. Так-то вот. — заканчивал Кумбарович свой рассказ, и на глазах его блестели слезы.

— Она кольцо мне подарила. На память об этой ночи. Простенькое такое колечко, три камушка на нем, старинной работы. — Кумбарович вытаскивал носовой платок и долго сморкался. — А я его потерял. Подлец я, Паша! Такая женщина была… Поверишь ли, мы с ней четырнадцать раз за ночь…

— Врешь, — сомневался Родионов.

— Какой же мне смысл врать? — горестно вздыхал Кумбарович. — И потом, я ведь только из армии пришел…

— В прошлые разы ты врал, что это было в командировке.

— Это другие истории, — оправдывался Кумбарович. — Давай-ка лучше допьем, что ли… Выпьем, Паша, за истинных женщин. За женщин, которые любят нас не за внешность, а за внутреннюю сущность…

— А Шпрух-то наш очки сменил, — замечал Родионов, переводя разговор на редакционную тему. — К чему бы это, как думаешь?

— Да, темные стекла это неспроста, Паша. Это в высшей степени подозрительно…

Определенно в редакции вызревали какие-то беспокойные события.

Семен Михайлович Шпрух, бывший парторг редакции, а ныне коммерческий директор, как-то особенно оживившийся в последнее время и даже помолодевший, то и дело вылетал из кабинета главного редактора с ворохами бумаг и отнюдь, как было замечено внимательными наблюдателями, бумаги эти были не рукописи. Нет, не рукописи, а цифры были на этих бумагах! Бланки это были, вот что…