Обнаженная натура - Страница 13

Он сидел на табурете у окна, склонив набок острую лысину, поросшую младенческим пушком, и испытующе глядел на вздрогнувших слушателей.

— Тьфу ты! — выругался скорняк Василий Фомич, всегда недолюбливавший говорливого соседа.

— С места не сойти! — поклялся Степаныч. — Вот до сих пор. — Он чиркнул себя пальцем чуть пониже уха.

— Врешь, гад, как всегда, — равнодушно возразил Василий Фомич.

— При чем тут врешь?.. Я хочу сказать, что смерть не всегда властна… — продолжал Степаныч.

— А я вообще читал, что теперь куры с четырьмя ногами бывают. После Чернобыля-то… — поддержал Степаныча Юра Батраков.

— С хвостами и лают! — съязвила Любка.

— Лаять не лают, — осипшим от злости голосом отозвался Юра, — а вот хвосты у них точно есть. Что за курица без хвоста? Это, может, в Краматорске где-нибудь…

— Осел! — сорвалась Любка и снова спряталась за Кузьму Захарьевича.

— Ага! — зловеще произнес Батраков. — Ну за осла ты мне ответишь…

Неизвестно чем завершилась бы их вновь закипающая ссора, но тут сама собою вдруг заскрипела половица у порога кухни, хотя там было совершенно пусто, а вслед за тем отчетливо и страшно три раза постучала в окно белая яблоневая ветвь. Все снова затихли, прислушиваясь.

— Говорят, опять маньяк объявился, — робко заметил кто-то из жильцов.

Из дальней глубины коридора донесся размеренный бой часов. То ожили стенные часы полковника, десять лет до сих пор молчавшие. Многие привстали со стульев, точно исполнялся гимн, и стояли так, пока не затих рыдающий двенадцатый удар.

Журчала струйка воды в железной раковине у плиты.

— Кровь прольется. — кратко и внятно сказал вдруг всегда молчаливый и хмурый Макс Ундер, точно отвечая своим неведомым мыслям.

Все вздрогнули, разом зашевелились, задвигали стульями. Баба Вера перекрестилась и первая шагнула в темный коридор, вслед за ней гуськом потянулись и остальные.

Итак… Не входя в дом выложить вещи на крыльце, или еще лучше на стол в беседке у калитки, позвонить в дверь, кратко объясниться и уйти, не выслушивая никаких вопросов.

Будет наверняка минутка растерянного молчания с ее стороны, в этот именно момент и надо как можно быстрее выскользнуть, иначе петля затянется. Жалко, что переулок длинный и прямой, лучше бы сразу скрыться за угол, юркнуть шустренько и поминай как звали… Подло, конечно, и гадко, но что поделаешь… Так думал Павел Родионов, приближаясь к мирной двухэтажной даче, выглядывающей из глубины разросшегося старого сада.

На самом деле произошло все гораздо гаже.

Он шел уже вдоль глухого зеленого забора, то ускоряя шаг, то задумчиво и нерешительно приостанавливаясь, малодушно колеблясь. Был еще шанс отложить это дело и выбрать вариант, который теперь казался ему самым приемлемым и безболезненным — отделаться сухим бесстрастным письмом… Как ни рассуждай, а ведь действительно так было бы лучше. С другой стороны, письмо — юридический документ…

Стоя уже у калитки и нерешительно протягивая скрюченный палец к звонку, Павел Родионов почувствовал вдруг, как чьи-то холодные влажноватые ладошки налетели сзади и игриво облепили его глаза. Он услышал радостное прерывистое дыхание за спиной, сдавленный торжествующий клекот и крепко сжал зубы. Все это было ему слишком знакомо. Это были ее повадки.

— А вот и я, Пашуля! Вот и я! — озорным ликующим голосом пропела Ирина, выступая вперед и отпирая ключиком калитку. — Что ж ты, милый, без предупреждения… А я все-таки чуяла, чуяла! Настроение такое чудесное с утра, как на крыльях летала, — с легкой картавинкой лепетала она, роясь в сумке. — Я тебе… Между прочим, вот гляди-ка, что… Прелесть какая! Хотела потом тебе сюрприз сделать, да не могу вытерпеть… Ну-ка…

С этими словами она извлекла из сумочки цветастый галстук. Хрустнул срываемый целлофан, и на шею Павлу Родионову скользнула ледяная шелковая змея…

Он резко отшатнулся и, должно быть, такая зверская гримаса исказила его лицо, что Ирина, взглянув на него, звонко расхохоталась и, продолжая смеяться несколько раз клюнула его губами в подергивающуюся щеку. Она подтолкнула его легонечко в спину, загоняя в ограду, и он покорно вступил туда, покидая нейтральную территорию улицы. Вот сейчас вещи на стол и прочь!.. Как только отсмеется… Нет, нельзя так. Жестоко получится. Семь раз отмерь…

— Пашук, ты что грустный такой? Что с тобой? — заметив, наконец, его состояние встревожилась Ирина. — Да ты голодный наверно? Так?

Он угрюмо и неопределенно мотнул головой.

— Ну вот видишь! — обрадовалась она. — Что ж ты стесняешься признаться… Папашка тоже всегда сердитый, пока не сядет за стол. Все вы, мужики, одной породы, все вы одинаковые, — с ласковой укоризной приговаривала Ирина, проталкивая Родионова в дом. — Ступай в гостиную, я мигом…

Что ж, выпью эту чашу до дна, сокрушенно думал Павел, вступая в знакомую полукруглую комнату и садясь на стул у дверей, подальше от стола. Он сел с прямой напряженной спиной, установив сумку на коленях, по-дорожному, по-вокзальному…

Донимало какое-то неудобство, он покрутил головой и обнаружил на шее галстук. Рванул его с себя, отчего узел резко затянулся и больно сжал горло. Он поперхнулся, злые слезы выступили на глазах. Сумка свалилась с колен и по глухому звяку он понял, что термос разбился.

Застучали каблучки Ирины, и с небольшим подносиком в руках, уставленным чашками и блюдцами, розеточками и ложечками, она направилась к столу. Проворно расставляя еду, она взглянула на него, заметила:

— Ты покрасневший какой-то, Пашук… И глаза слезятся.

— Простыл, — сдавленным голосом ответил он и покрутил головой, стараясь ослабить узел.

— Папашка всегда коньяк пьет. Лучше всего от простуды, — откликнулась она и простучала каблучками к притаившемуся в углу бару. Дверцы его сами собой распахнулись, и оттуда с тихим звоном выдвинулась початая бутылка коньяка.

Павел, успевший незаметно скинуть галстук, сидел насупившись, молча следил за ее ловкими руками.

— Я и себе чуточку, — хлопотала Ирина, наполняя довольно объемистую хрустальную рюмку. — Рюмки, между прочим, настоящие. Богемское стекло. Папашке подарили на службе, пей осторожно…

У нее еще и шея короткая, обнаружил вдруг Родионов. Или теперь, или…

— Знаешь, Ирочка… Знаешь, милый друг… — начал он, но Ирина ласково приложила палец к его губам и Родионов откинулся на спинку кресла. Он молча хватил содержимое рюмки одним духом и тотчас налил вторую… Это и было его ошибкой.

Захмелевшего и потерявшего бдительность, она проводила его на второй этаж, потом спустилась вниз и долго куда-то названивала по телефону, а его даже не насторожили эти странные звонки.

Но самое позорное произошло через два часа, когда они снова сидели в гостиной, и тоскливая щемящая нотка все мучительнее звучала в сердце Родионова. Предательский хмель уходил от него, уступая место запоздалому раскаянию.

Ирина напряженно и сосредоточенно молчала, косясь на дверь и к чему-то прислушиваясь.

Родионов глядел на пустую бутылку и тоже молчал, подыскивая хоть какие-то слова, годные для нейтрального разговора. Неожиданно со двора послышались посторонние шумы, за окном пролетело что-то темное и большое, он не успел разглядеть, что, и уже через секунду с громом распахнулась входная дверь, голоса ворвались в гостиную.

На пороге стоял, растопырив руки, тучный кряжистый мужик, из-за спины которого выглядывало любопытное вострое лицо женщины с бегающими глазами, в которых горел хищный охотничий огонек.

— Вот как! Не ждали! — всплеснув руками, радостно прокричала Ирина, и отметил Павел что-то деланное, театральное в этом вскрике и в этом движении, не вполне, может быть, отрепетированное. Волна жаркого стыда окатила его, заныло под ложечкой…

Особенная деликатность положения Павла Родионова состояла в том, что в тот самый момент, когда законные хозяева дачи с шумом и гнусными прибаутками хлынули в комнату, он был запеленут в просторный банный халат своего будущего тестя.