Обнаженная натура - Страница 112

Двадцать первое апреля. Пятница…

Он не мог избавиться от чувства, что именно сегодня-то и должно случиться что-то решающее, окончательное… Тревогою и ожиданием напитан был воздух вокруг него.

Павел пил воду, поглядывал на часы. Времени оставалось предостаточно. Она ни разу за эту зиму не пришла к нему в больницу, но это даже хорошо. Хорошо, что она не видела его в этом состоянии. Сейчас самое главное не поддаваться никаким надеждам и не питать никаких иллюзий. Но сегодня все решится. Он сам пойдет к ней. Надо приготовиться, завершить все свои дела, прежде чем идти. Нужно взять с собою изумрудное платье, вот что…

Родионов полез в шкаф, извлек фирменный пакет. Он не распаковывал его с того самого времени… Пусть сама… Руки его мелко дрожали. Нужно выпить рюмку коньяку, вот что… Нужно поехать к Грише Белому и выпить с ним маленькую рюмку коньяку, а заодно и посоветоваться. И время пробежит незаметно. А Гриша всегда бодрый и уверенный в себе. Потому-то он и богат… Кто не рискует, тот не богат. Он мне скажет: «Да не волнуйся ты из-за всякой стервы!» А я ему отвечу: «Не говори так, Гриша, ты же ничего не знаешь… Хотя бы про золотистый пушок меж лопаток любимой…» Нет, про это не надо, пошло… А он скажет: «Ты что, Паша, что я баб этих не знаю? Все они одинаковы! Уж я-то их перевидал, Паша! Во всяких видах…» Он будет так примерно говорить, и ко мне невольно перейдет часть его цинизма. Цинизм придает уверенность, в нем есть некоторый здоровый шарм. Вот и все, что мне теперь нужно — рюмку хорошего коньяку и толику здорового цинизма. Иначе я буду вот так трястись и она подумает: «Экий рохля и размазня! Зря я все возобновила!..» С женщинами нужно быть уверенным и грубым… Женщинам нравятся воины, а не мечтатели и звездочеты, вот что…

Он шел к остановке, бережно спрятав под рубашкой невесомый пакет с платьем. Он шел пешком к Грише Белому, подолгу стоя на перекрестках и переходах, с трудом решаясь переходить дорогу даже и тогда, когда она была совершенно безопасна. Он боялся всяких непредвиденных случайностей. Он ведь прекрасно знал, что в такие вот минуты любит охотиться на людей рок. Поэтому Родионов старался держаться на безопасном расстоянии от стен домов и часто поглядывал вверх, вдруг что-нибудь сорвется с крыши или балкона. А Гриша точно скажет: «Видал я их, — скажет, — в разных видах! Все они, Паш, если откровенно…» А я скажу: «Не говори так, Гриша…» Но часть цинизма меня укрепит, вот что…

Через сорок минут он был на месте.

Родионов поднялся по лестнице, прижался к стене, пропуская мимо себя пыхтящих грузчиков, которые тащили вниз огромный кожаный диван. Точно такой же диван стоял когда-то в коридоре офиса Гриши Белого.

В коридоре было оживленно, вовсю кипела работа. Выносили кресла и компьютеры из кабинета Гриши. Пашка снова остановился у стены, пропуская рабочих. На этот раз тащили черный письменный стол… Стало быть, мебель меняет. У них все это быстро меняется, честь фирмы, марка… Он поднял глаза — навстречу ему со страшными глазами спешила Риточка и еле заметным, скрытным движением ладони как бы выталкивала его прочь отсюда. Пашка мгновенно все понял, повернулся и быстро зашагал к лестнице.

Он остановился на углу здания и здесь Рита догнала его, подтолкнула за угол и они пошли вместе.

— Что с Гришей? — спросил через некоторое время Павел.

— С Гришей ничего. Все в порядке. — сказала Рита. — Он деньги успел снять и уехал… Вряд ли они его найдут. Молодец…

— Что, наезд? Или как у вас это называется?..

— Ну вроде того… Из-за «Князя» какого-то. Филиновская банда разорила наше гнездо… Тебе, Павел, лучше не соваться в эти дела. Я книжку твою читала, Гриша дал… Здорово ты там про эту Филимонову накрутил, не стоила она того. Стерва она была порядочная… Вот, кстати, тебе Гриша оставил. — Рита сунула в руки Родионова картонную коробку из-под обуви. — Туфельки там. С золотыми пряжками… Гриша сам все мечтал сюрприз тебе сделать. Ты тогда в сауне пьяный все кричал про эти туфельки.

— В сауне?

— Ну да, забыл уже?..

— Забыть не забыл, но вот про туфельки… Ай да Гришка!.. Рита, а ты теперь совсем другая. Совсем-совсем другая…

— Что значит другая?

— Ты в офисе строгая, сдержанная, неприступная… А теперь обычная, славная. Ты очень красивая, Рита, вот что!

— Спасибо, Павел. — Она улыбнулась. — Это работа такая. Сволочная работа. А так, конечно же, я обычная. И красивых таких пруд пруди. Филимонова тоже была красивая…

— Рита! Почему ты все время говоришь «была»?

— Ты что же, не в курсе? Полгода уже прошло. Разбились они с братом на Минском шоссе…

Вдруг Павел обнаружил себя уже на бульваре, на скамейке. Рядом с ним стояла коробка, на ней — пакет с платьем…

Только что светило солнце, опускаясь на крыши домов, а теперь уже совсем стемнело и на мир надвинулась ночь. Что это была за ночь! Никогда прежде у Родионова не было такой странной и тревожной ночи. Во-первых, темнота недолго была простой темнотою, очень скоро она стала наливаться страшным багровым заревом и именно в той стороне света, где стоял когда-то неподалеку от Яузы, в самом сердце Москвы, дом Павла Родионова. Он заметил это зарево слишком поздно, когда оно полыхало уже чуть ли не на полнеба. Павел несколько раз вскакивал на скамейку, пытаясь с этой высоты разглядеть, что же там происходит, но конечно же ничего не разглядел — зарево и зарево. Ночь обостряет слух и где-то далеко-далеко расслышал он заполошный вой сирен, но и тут ему показалось, что никакие это не сирены, а просто в центре города завыли волки. Это было дико и непривычно, слушать, как в живом еще городе, населенном миллионами людей, хозяйничают и делают что хотят, обыкновенные волки. А может быть, даже и шакалы…

С балкона соседнего дома послышался крик петуха, и еще несколько затихающих петушьих голосов раздалось в разных концах города.

Потом наступило утро, а она все не приходила и не приходила.

Он вставал, прохаживался по аллее, но далеко не отходил, боясь проворонить ее появление. Так промаялся он всю субботу, до самого вечера. Потом зазвонил колокол и он пошел на его голос.

В церкви было тесно, но он протиснулся к стене и присел на корточки у стены, напротив Иверской…

— Я почему-то знал, что вы здесь, — Кузьма Захарьевич Сухорук вздохнул и опустился рядом с ним. Помолчал. Затем порылся за пазухой и протянул Родионову узелок. — Вот, Павел, возьмите… Это ваши. От Клары Карловны… Ровно — тридцать три.

От полковника пахло костром. Золой и пеплом.

Родионов развязал узелок, взглянул и ожил, встрепенулся:

— Ольга!? Когда она вернула? Когда, Кузьма Захарьевич, когда она приходила?..

— Никогда, — сухо сказал полковник. — Вы же сами мне на сохранение дали, не помните уже? Я и сейчас, честно говоря, в вас не уверен… Но мне нужно уходить. Дом наш нынче ночью сгорел… Ваш кот у Юрки… Прощайте, Родионов.

— Прощайте, — механически ответил Павел, а когда очнулся, никого рядом с ним не было.

— Дядя Паша. — это уже Надежда говорила, наклонясь над ним. — Пойдем, уже началось…

— Вот возьми, Надюша… — сказал Родионов. — Может быть тебе еще великовато, но ты вырастешь… Странно. Ты тоже вся пропахла дымом и золой…

Люди потянулись к выходу. Родионов встал и пошел вслед за всеми, но по дороге отстал. Он отстал, потому что на пути своем увидел привинченный к стене золоченый ящик с узкой прорезью, на котором было написано древней вязью: «На украшение иконы Иверской Божьей Матери».

Родионов постоял и двинулся к выходу. А потом вернулся и неторопливо, камешек за камешком, опустил в узкую прорезь все тридцать три, и бросился догонять Крестный ход.

Перезванивали колокола, тесно колыхалась темная, как бы посторонняя толпа, окружившая церковь. Все молодые хмельные лица, бессмысленно улыбающиеся. Почти у всех горели в руках свечи… Задувал ветерок, часть свечей гасла, но они снова возгорались друг от друга. Медленно и осторожно спускались с церковных ступеней. Ход поворачивал налево. Снова налетел ветерок и, играючи, погасил почти все свечи, только две или три осталось возле Павла, но снова побежал огонек от человека к человеку… Он шел, стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не спугнуть зарождающегося в груди незнакомого и хрупкого чувства, которое все прибывало и прибывало с каждой минутой, с каждым шагом, с каждым взлетом пения…