Обезьяны - Страница 4

За те несколько минут, что длился их, с позволения сказать, разговор, вернисаж закрылся. Гости направились к выходу, в людском потоке тут и там ненадолго возникали мини-водовороты общения. Джордж Левинсон, проплывая поблизости, обратился к Саймону:

– Ну что, идем?

– Прошу прощения, мэм… а куда?

– Ну, я сейчас к Гриндли, потом, может, в «Силинк».

– Извини, мне надо сначала узнать, какие планы у Сары. Наверное, увидимся в «Силинке».

– Понял, до встречи.

Левинсона смыло, а вместе с ним какого-то парня, которого он подцепил на выставке, – этакая пума, узкие бедра, лиловые глаза, черный шерстяной пиджак. Парочка исчезала вдали, и Саймона вдруг осенило: миг назад он ляпнул этой журналюжке что-то лишнее. Художник расправил плечи и усилием воли вернул себя в настоящее. Вот так все время: просыпаешься средь бела дня за почти что интимным разговором с человеком, которого видишь первый раз в жизни. А чего и ждать, если каждый встречный ведет себя так, словно ходил с тобой в ясли.

Вот какие дела, значит… и тут Саймон сказал Ванессе Агридж, диктофон в руке которой, как он теперь понял, служит оружием, средством шантажа:

– Прошу прощения…

– Не стоит, я вас уже простила. – Не прошло и получаса, а она уже говорит его словами, он частенько подмечал это у собеседников.

– Нет, я не о том. Мне пора. Работа, знаете ли.

– Сара, я понимаю.

– Она моя подруга…

– Натурщица?

– Подруга. Извините, я должен идти. – И он зашагал прочь, прочь из этого желтого капкана.

– Я только хотела… – бросила она ему вслед. Саймон обернулся, женщина с диктофоном уже была просто тенью, миражом на фоне летнего закатного солнца.

– Да?

– Этот, как его, Леви-Строс.

– Да?

– У вас, случайно, нет его телефона? Я просто подумала, лучше уточнить цитату прямо у него, ну, если у меня до статьи руки дойдут. [12]

У входа в галерею вдоль стены выстроилась шеренга телефонов-автоматов. Саймон выудил из кошелька телефонную карточку, вставил ее в щель, набрал номер Сары – рабочий, в художественном агентстве, – и стал ждать, пока установится связь и виртуальные электронные пташки закончат свое милое щебетание. Неожиданно губы подруги прикоснулись к его щеке, ее голос выдохнул ему в ухо: «К сожалению, в данный момент я не могу принять ваш звонок, будьте добры…» Кстати, вовсе не ее голос – совсем непохож, не больше, чем голос ЭАЛа из «Космической одиссеи» [13]на человеческий. И тон не ее – не яркий, живой, а мерный, как метроном, каждое слово резко выделено.

– Ты на месте? – спросил Саймон после сигнала, заранее зная ответ.

– Да, просто решила, что сегодня на звонки не отвечаю.

– Почему?

– Не знаю, – вздохнула Сара. – Не хочу ни с кем разговаривать. Кроме тебя, конечно.

– И какой у нас план?

– Ну, мы тут собираемся небольшой компанией… – Где?

– В «Силинке».

– Кто будет?

– Табита, Тони, наверное, хотя он еще не знает, придет ли. Может, Брейтуэйты.

– Солнечные мальчики, веселые девочки.

– Ага. – Сара коротко рассмеялась, так они всегда смеются вместе, будто целуются. – Солнечные мальчики и веселые девочки. Когда тебя ждать?

– Я уже иду, – ответил Саймон, повесил трубку и, преодолев полосу препятствий из разнообразных «пока», «увидимся», «до вечера», а лучше сказать «до следующего года», спустился по чугунным ступеням на тротуар.

Летний Лондон переживал последние минуты часа пик. Галерея, откуда вышел Саймон, располагалась, конечно, не в Гавани Челси, но окружающий мир уделил вернисажу ровно столько внимания, что разница между Импириал-Роуд и Олд-Чёрч-стрит оказалась полностью стертой. [14]Саймон направился вдоль по Набережной Челси, периодически оглядываясь через плечо на золотой шар на крыше здания. Помнится, кто-то говорил, что тот поднимается и опускается и по его положению можно определить, прилив сейчас или отлив; знать бы еще, как это делается.

Саймон устал. В легких плескалась мокрота, свидетельствующая, как обычно, либо о том, что он заболевает, либо о том, что выздоравливает. Не в состоянии понять, с какой же из альтернатив имеет дело, художник кашлял и отплевывался, шагая по дороге в сторону Эрлз-Корт мимо застрявших в пробке машин. Братья Брейтуэйт. Солнечные мальчики и веселые девочки. Клуб «Силинк». Все это означало, что сегодня вечером – который не замедлит перейти в ночь – ему опять придется перекрикивать музыку из динамиков, истошно хохотать и строить глазки. Участвовать в съемках очередного эпизода воображаемого сериала с целой толпой безымянных, но незаменимых персонажей даже не второго, а третьего-четвертого плана. Финальная сцена, как всегда, будет такой: он вернется домой в три, а то и в четыре, пять или полшестого и будет наблюдать, как разноцветные лучи рассвета заливают город и озаряют бардак, который тут развели похмельные полуночники-наркоманы.

Наркотики, тяжело вздохнул Саймон, опять эти наркотики. Какие, кстати? Неужели снова этот лондонский барный кокаин, на торговлю которым администрация закрывает глаза, потому что знает – на тех, кто его нюхает, он производит только один эффект: заставляет заказывать больше выпивки? Это уж точно, без него никак не обойтись. Саймон уже видел, как измельчает белые кристаллики, забившись в крошечную туалетную кабинку, видел и то, что будет потом, видел, как они с Сарой примутся трахать друг друга с этаким обреченно-отрешенным усердием, словно им обязательно нужно успеть до конца света, который непременно наступит наутро. Именно в такое, с позволения сказать, расположение духа со всей неизбежностью всякий раз и приводила их эта дрянь. Точь-в-точь два скелета в шкафу, совокупляющиеся с треском, свистом и грохотом, только костяные щепки летят. А на следующий день он проснется и бестелесным призраком поплетется к банкомату, зажав в руках кредитку, где в ложбинках выдавленных цифр еще сидит характерный белый порошок.

А может, будет и экстази, Сара откуда-то добывала и это добро, наверное через Табиту, – впрочем, Саймон не спрашивал. Поначалу он считал, что название дури – самый настоящий обман, и говорил Саре: «Если эта штука приводит в «экстаз», то легкая раздражительность – все, чего можно ожидать от «озверина». Но постепенно разобрался что к чему. Перестал смотреть на экстази как на психоделическое средство, вроде кислоты и грибов, которыми регулярно – более или менее, скорее более – баловался в студенческие годы в Слейде, [15]и понял, что объект воздействия здесь не само сознание, а его интерфейсы, человеческие взаимоотношения. Это был, так сказать, «полунаркотик», он позволял дойти до раскрепощения и даже до развязности, но лишь с помощью эмоций другого человека и в его обществе. Люди под экстази разговаривают с тем необыкновенным чувственным напряжением, какое доступно только подросткам, когда настоящий интим вне сферы возможного, но на его дальнюю перспективу делаются самые толстые из намеков.

Но у экстази были и более странные эффекты. Даже налившись под завязку виски и снюхав с зеркальца несколько линий кокаина, Саймон, приняв затем таблетку экстази, приходил в состояние, когда ему безудержно хотелось совокупляться со всеми окружающими сразу – с мужчинами, женщинами, атлетами, уродами, не важно с кем. В такие минуты он мечтал нырнуть в гигантскую яму, наполненную извивающимися обнаженными телами, смазанными вазелином; а лучше – стать последним в колонну людей, как в танце конга, только где каждый последующий трахает предыдущего, так, чтобы, когда он вгонял член кому-то на своем конце колонны, это действие отзывалось чьим-либо оргазмом на другом конце.

Под действием экстази тело Саймона выходило из берегов, как река во время разлива, и заполняло все пространство, всех людей в пределах видимости. Но тут в игру вступала Сара – этакий гениальный инженер-гидролог, она мигом проводила необходимые работы по возведению дамб и каналов, и Саймон втекал лишь в нее одну.