Обезглавленная Мона Лиза - Страница 13

Когда Анджело Табор приехал в Монтваль, близился вечер. Туманные, серые сумерки, загаженная булыжная мостовая, покосившиеся крестьянские дома — еще сильнее удручали художника. С тех пор как он возвратился из Рима и познакомился с Гранделем, у него редко бывало хорошее настроение.

Мать Табора, по прозвищу Гусыня-Мирдо, была из тех немногих крестьянок, которые ни разу в жизни не покидали родных мест. Да и куда ей было ехать в свои семьдесят? Она одиноко жила на берегу заросшего травой мельничного ручья, где у нее были хибарка и сарайчик для гусей, построенные на деньги Анджело.

Навещал он ее редко. И каждый его приезд был для матери праздником, как сегодня, когда он остановил свой старенький «ситроен» перед ее домом. Позднее Анджело хотел съездить в Верде к Веркруизу, где рассчитывал заночевать, чтобы рано утром быть в Париже и забрать на почте пакет, в котором, он надеялся, его ожидали сто тысяч франков.

Маленькая побеленная комната, несколько горшочков герани на подоконнике, выскобленные добела половицы, счастливое лицо матери, казалось бы, располагали к покою и безмятежности.

Табор всячески подбадривал себя, твердо решив довести дело до конца. Узнав о смерти Мажене, он поспешил обзавестись пистолетом и в лесу неподалеку от Клинкура, где жил с Леорой, начал практиковаться в стрельбе. С тех пор он постоянно носил при себе оружие. Но дотрагиваясь до него и ощущая холод металла, он чувствовал, как ладони мгновенно становились влажными. Страх парализовал его волю.

— Если в этом году мне удастся выходить птицу, то к Рождеству я пришлю тебе гусей не меньше чем по шестнадцати фунтов, — сказала старушка, наливая в стаканчики домашнюю настойку.

Анджело бросил взгляд через окно в дождливую вечернюю хмарь и поднялся.

— Пойду прикрою ставни.

Мать удивилась.

— Зачем! Все равно здесь не ходят люди.

— И все же я прикрою, так будет уютнее.

Плотно закрыв ставни, он успокоился и даже позволил себе немного похвастать.

— Матушка, возможно, завтра я стану богачом.

— Богачом? — с сомнением спросила мать. — Своими картинами?

И хотя сын в разговорах с ней всегда подчеркивал, что его ремесло однажды принесет ему славу и богатство, она инстинктивно противилась всему, что связано с искусством. Ей было бы приятнее, если бы ее Анджело приобрел серьезную профессию.

— За одну-единственную картину я получу сто тысяч! И заметь, без всякого риска.

Подозрение старушки усилилось.

— Кто же даст тебе сто тысяч?

— Я не могу подробно объяснить, но, поверь, я получу эти деньги, и тогда ты заживешь без забот. Давно пора покончить с этими паршивыми гусями, ты достаточно намучилась с ними.

Мать ничего не ответила, лишь поджала губы. Сердце подсказывало ей, что из затеи сына ничего хорошего не выйдет. С сотней тысяч франков никто так просто не расстается и уж тем более ради какой-то картины.

Анджело тоже погрузился в угрюмое молчание. Он вдруг ясно представил себе всю опасность придуманного им плана. Лучше всего было бы сесть в машину и как можно скорее скрыться где-нибудь. Но это было невозможно, из-за Леоры. Если он сейчас не добудет кучу денег, она бросит его. Однажды он заговорил с ней о женитьбе. Она лишь рассмеялась.

— Такой женщине, как я, замужество ни к чему, и уж тем более с таким, как ты, — сказала она.

Около семи Табор вышел из дома. В темноте его вновь охватил страх. Табор затаил дыхание, напряженно вслушиваясь в монотонный шум дождя. Над речкой поднимался туман, с трудом угадывались очертания дома, сарая, одиноко стоявшего дерева. Везде ему мерещился притаившийся убийца.

Замок маркиза де Веркруиза развалился и обветшал, как и сам господин маркиз. По пустынным залам и коридорам гулял ветер, со стен осыпалась штукатурка, углы покрылись плесенью. Обитаемым был лишь первый этаж. Сюда снесли остатки имущества маркиза: изрядно потертые кресла, изукрашенные резьбой буфеты, этажерки, ломберные столики, стилизованные под колонны подставки для комнатных растений, книжные шкафы, портреты предков, пару хрустальных люстр, торшеры с выцветшими абажурами. В углу на вытоптанном ковре стоял огромный старый рояль, на котором давно никто не играл.

К Табору маркиз де Веркруиз относился дружески-снисходительно, и художник считал, что имел в нем надежного друга. Но это ему только казалось. В душе маркиз презирал всех, кто не принадлежал к его кругу.

Гранделя он также презирал, считая его надменным франтом, но никогда не обращался с ним непочтительно. У Гранделя были деньги, у Гранделя была власть.

Веркруиз ужинал, когда единственный слуга, страдавший по примеру своего господина подагрой, доложил о прибытии художника.

На столе в серебряном подсвечнике горели четыре свечи. Перед маркизом, одетым в черный, изрядно потертый фрак, стояла тарелка с золотым ободком, украшенная рисунками в стиле рококо, с двумя жареными плотвичками. Это был его ужин.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, мой дорогой, не нужно стоять передо мной навытяжку, — кивнул он Табору, но руки не подал.

Затем приказал слуге принести еще один бокал — зеленого хрусталя прекрасной римской огранки — и налить гостю кислого вина по двенадцати франков за бочонок.

— Господин маркиз, у меня к вам небольшая просьба. — Табор сунул руку в карман и дотронулся до пистолета. — Могу я у вас заночевать? Завтра около семи утра я должен быть уже в Париже, а моя машина — далеко не гоночный автомобиль.

— Зачем вам нужно так рано в Париж?

— Кое-что забрать.

— Опять остались без гроша, не так ли? Нет даже пары франков на оплату номера в отеле? Это похоже на вас, слугу прекрасных искусств! В голове одни восторги да жареные индейки, а в кармане пусто, разглагольствовал маркиз, расправляясь с плотвичкой.

Табор хотел было ответить какой-нибудь дерзостью, но Веркруиз опередил его:

— Хорошо, хорошо, мой друг, постель и одеяло для вас найдутся. Да, вы виделись с Гранделем?

— Нет.

— Скверный тип, вы не находите? Когда речь заходит о деньгах, он готов с живого снять все до костей.

— А вы еще ведете с ним какие-нибудь дела?