Объект «Зеро» - Страница 12

– Выздоравливай скорее, Клим.

Больше сегодня ничего писать не буду…

Выполз на свет божий, опираясь все на тот же костыль, что смастерил в самом начале для меня Лускус. Голова кружится, ноги не держат, но все равно как приятно вновь стать прямоходящим!

Пейзаж вокруг разительно переменился. Громада модуля выглядит теперь несколько иначе. Биопласт весь вытек, оставив после себя большие разноцветные гниющие лужи, и добровцы взялись за обшивку. Повсюду, насколько хватает глаз – хижины, хижины, хижины, выстроенные из листов этой самой обшивки. Горят костры, суетятся женщины, бегают детишки, греются в лучах солнца, точнее, Эос, старики.

Над плоскогорьем стоит зловоние – биопласт разлагается, отравляя воздух вокруг. К мерзкому запаху тлена примешивается гарь от костров, пряные ароматы цветущих трав и вонь фекалий. Наверное, так пахло в поселениях людей древности.

Река теперь жестко разделена на участки. Там, где она выходит из леса, отгорожена проводами питьевая зона. Ниже по течению – детский участок для купания, еще ниже – купальни для взрослых. Ну, а на излучине отведено место для сброса нечистот и по берегам выстроены многочисленные общественные уборные. Справлять нужду в иных местах колонистам строго запрещено. Конечно, так не экологично, но, с другой стороны, если бы не река, мы бы уже погрязли в собственных нечистотах, а это гарантированная эпидемия.

В лесу раздается стук топоров дровосеков – колонии нужно топливо для костров и жерди для строительства каркасов хижин. В качестве орудий лесорубы используют любые мало-мальски подходящие железки, затачивая их о камни.

Лускус, пришедший меня проведать, рассказал, что здешний лес очень похож на земной где-нибудь в предгорьях Кавказа. Деревья в основном двух типов – одни довольно высокие и кряжистые, с твердой красноватой древесиной и бурыми ланцетообразными иглами вместо листьев, их называют каменными соснами; другие имеют более тонкие стволы, разлапистые, с мелкой кучерявой листвой на концах ветки. Они образуют труднопроходимые заросли, и лесорубы прозвали их плетунами. Кроме того, всюду довольно густой подлесок, состоящий из высокой жесткой травы и кустарников.

Живности в лесу мало, и все больше мелкая. Однажды подростки, устроившие экспедицию в глубь зарослей, наткнулись на здоровенного – метра четыре в длину – неповоротливого зверя, похожего на ящера, по крайней мере, он был покрыт чешуей. Слава богу, тварь оказалась травоядной, никаких агрессивных намерений не выказала, дала на себя посмотреть и скрылась в чаще.

Длиннокрылые птицы, стаи которых в первые дни кружили над модулем, оказались падальщиками. За цвет оперения и пронзительные крики колонисты прозвали их черными чайками. Сейчас они пируют внизу, под Обрывом, поедая тела погибших. Это ужасно, но монголы, для которых такой вид погребения привычен, успокаивают людей.

Еще один момент, о котором нельзя не упомянуть, – мы обрастаем. Лица мужчин покрываются щетиной, а кое у кого уже отросли приличные бороды. Некоторые пытаются бриться, используя самодельные опасные бритвы, а большинство ходит как есть. И если поглядеть со стороны на полуголых, сверкающих от пота бородатых добровцев, тащащих гурьбой какую-нибудь балку от модуля, вспоминается античная история – рабы, пирамиды, улыбка Сфинкса…

На этом, собственно, и заканчивается мой рассказ о тех страшных днях. Я постарался уйти от эмоций и изложить события максимально достоверно и точно. Однако даже сейчас, по прошествии времени, пережитое тогда прорывается наружу сквозь время, которое все лечит, и сквозь те роговые наросты объективного цинизма, что украшают сегодня мою душу.

Я сознательно не стал описывать, как на моих глазах люди сходили с ума, как взрослые, сильные мужчины рыдали, точно дети, над телами своих близких, как умирали от боли и кровопотери раненые.

Но один случай врезался в память навечно. Среди тысяч и тысяч тех, кто разыскивал своих родных и друзей, мне запомнилась совсем юная, лет восемнадцати, девчушка.

Тоненькая фигурка в серебристом комбинезоне Корпуса спасения, совсем детское личико, рыжее пламя волос. Она металась меж завалов, переворачивала трупы, заглядывала в лица выживших и все повторяла:

– Харви, Харви…

Вечером второго дня она нашла Харви. Бронированная дверь отсека разрубила его пополам, и надо думать, что умер он быстро, без мучений.

Она не плакала, нет. Обняла то, что осталось от парня, я имею в виду – верхнюю часть, и пошла. А дойдя до Обрыва, вдруг взвизгнула:

– Харви!!!

И бросилась вниз, прямо в пылающий закат…

Группа Прохора Лапина еще до рассвета ушла за Перевал. Так мы называем седловину между двух невысоких гор, отделяющую плоскогорье от равнины на западе.

Мы с Лускусом сидели возле штабной палатки и распределяли участки работы добров по разбору корпуса модуля. Вокруг толпился народ, было шумно. Акка и остальные члены Сокола занимались устройством матерей с маленькими детьми во временных жилищах, построенных на берегу реки.

Когда большинство добровцев ушли на работу, с Перевала от Мелеха Хаддама прибежал чернявый парнишка-бедуин. Он плохо говорил по-английски, и мы поняли только, что наши фуражиры вернулись и привели с собой каких-то крупных животных.

– Кушать! Ам-ам. Хорошо! – выразительно вращая глазами, кричал гонец и широко улыбался.

– Рахматулло! – заорал Лускус, вытянув шею. – Собирай своих камикадзов, мясо идет.

Вскоре появился Прохор Лапин, усталый, но веселый.

– Слыхали уже? – вместо приветствия спросил он. – Скотину привели. Здоровые, мохнатые. Но смирные, непуганые. Прыгают смешно, как беременные зайцы – шлеп, шлеп. Мужики их на опушку погнали, где вырубки. Загоны надо делать.

Пока мы шли вдоль края леса, Прохор рассказал о виденном за Перевалом.

– Там равнина, огромная – ни конца ни края. На горизонте горы. Трава разная – красноватая, волокнистая, с синими цветочками, во-от такая, по пояс. Бурьян. И зверей, прыгунов этих, видимо-невидимо. Тысячи.

– Раз травоядные есть, должны быть и хищники, – заметил Лускус.

– Ясное дело, – хмыкнул в бороду Лапин. – Смотрели мы. Искали. Но никого не видели. И следов эта… ну, там, где местные львы и тигры жрали кого-нибудь, – тоже нет. Одно прыгунье дерьмо…

Лускус хотел было что-то возразить сибиряку по поводу тщательности поисков, но сдержался – Прохор не любил, когда его критиковали.

Живые трофеи мы увидели издали – три десятка толстых мохнатых зверей с горбатыми спинами, длинными ушами, тупоносыми мордами и мощными задними лапами сбились в кучу, а вокруг лапинцы и лесорубы спешно возводили изгородь из сучьев и жердей.

– Кра-асавцы, – усмехнулся Лускус и принялся организовывать костер для варки мяса.

Я подошел к прыгунам, прикинул вес. Если их мясо похоже на говядину, то каждый зверь тянул как минимум на триста пятьдесят килограммов. «Интересно, будут ли они размножаться в неволе?» – скользнула мысль, но я тут же отогнал ее. Какая неволя, не сегодня-завтра придут корабли со спасателями, и проблема нехватки пищи станет неактуальной. Впрочем, тут же я вспомнил, что в будущем прыгуны вполне могут стать местным аналогом крупного рогатого скота, и для меня это важно, если я планирую стать фермером.

«Ты останешься, а она улетит», – сказал мне внутренний голос. «Я останусь, а она улетит, – повторил я. – Буду разводить прыгунов, пахать землю и по вечерам перечитывать свой дневник».

Что ж ты делаешь со мной, Акка? Или – что я сам делаю с собой? Вроде все прошло, быльем поросло, ветром развеяло. Нет, все равно щемит в груди, все равно болит сердце…

От грустных мыслей меня отвлек Рахматулло, появившийся на поляне во главе двух десятков «камикадзе», все больше афганцев и бедуинов. Привычные к скотине кандагарские дехкане и аравийские пастухи бесстрашно полезли в самую гущу прыгунов, возбужденно переговариваясь и цокая языками. Вскоре они вывели из загона толстого вислоухого прыгуна, набросив ему на шею веревку.