О зверьках и зверюшах - Страница 22

Итак, с утра нашему несчастному узнику спустили огромный моток веревки и заставили плести сети, которыми подлые зверцы намеревались уловлять всякую мелкую живность себе в услужение и на съедение — белок, зайцев, мышей и прочих обитателей Жестокого Мира. А на зверок и сети не нужны — они сами к зверцам бегут.

Зверек вообще-то понимал, что с помощью его сетей будут лишать свободы несчастных лесных жителей. Зверьки ведь если и плетут сети, то исключительно на рыбу, а всякую лесную тварь жалеют и даже не охотятся. Поэтому зверек долго мучился, зверьковствуя, грозя небу и вопрошая у него, почему оно вечно ставит зверька перед выбором — либо губить других и спасаться самому, либо наоборот?

Кончилось тем, что он в очередной раз придумал компромисс — так называется у зверьков промежуточный вариант, соглашение между совестью и жестокими обстоятельствами. Зверьки — большие мастера по изобретению таких уловок, поскольку достаточно умны, чтобы понимать всю необходимость жить по совести, но недостаточно сильны духом, чтобы совсем уж отказаться от надежды на личное спасение. Веры в то, что заботиться о собственном спасении не надо, потому что Господь и так всех спасет, зверькам не хватает. Вот почему Антошка начал плести свои силки, но своевременно подгрызал веревку в нескольких местах или кое-где распускал ее на волоконца, чтобы попавшая в сети живность небольшим усилием могла вырваться на свободу. Значительную часть веревки (которая оказалась стволом толстой лианы — самостоятельно изготовить веревку зверцам слабо, да и лень) он откладывал себе про запас — слава Богу, лиан в Жестоком Мире полно, они оплетают каждое дерево, и материала ему спустили достаточно.

«Главное — сплести канат, — думал Антошка, прикидывая свой вес. — Потом как-нибудь закинуть его наверх… Вот только как там закрепить его? Может, уговорить караульщика?»

Караулил Антошку возле ямы чрезвычайно ленивый, молодой и тупой зверец по кличке Бух, прозванный так за свою привычку вместо приветствия лупить по башке всякого встречного. Клички зверцов вообще отличаются односложностью: Бык, Лох, Лось, Бим, Бом, Крот, Труп и так далее. Слова, в которых больше пяти букв, зверцы запоминают с трудом. Бух был чрезвычайно тупым и агрессивным существом. Караулить Антошку ему очень скоро надоело, а сильно колотить его было, во-первых, нельзя, ибо он был нужен для плетения силков, а во-вторых, лень, потому что для этого требовалось спускаться в яму. Правда, на второй день заточения Антошку-таки отмутузили, потому что из сплетенного им силка благополучно вырвался крупный заяц, с благодарным верещаньем умчавшийся в лес. На всякий случай Антошку предупредили, что прощать его будут до трех раз (зверцы очень любят цифру «три», поскольку до четырех считают уже только самые продвинутые из них). На второй день Антошка получил уже сильнее, ему чуть не сломали левую лапу и предупредили, что третий прорыв силка может оказаться последним. Антошка твердо решил, что в этом Жестоком Мире у него не остается никакого другого выхода, кроме как дорого продать свою жизнь и загрызть при последней драке хоть одного зверца. Разумеется, был и другой вариант — начать плести правильные силки, но этого Антошка позволить себе не мог — не потому, что так уж жалел зайцев и белок (хотя зверьки вообще-то очень сентиментальны), но потому, что очень уж был зол на зверцов и ничего не хотел делать по-ихнему.

Оставалась, конечно, надежда на побег, но слабая. Был у Антошки кое-какой план — когда его в последний раз мутузили, он краем заплывшего глаза приглядел недалеко от своей ямы старый пень с глубокой трещиной: если бы привязать к концу припасенной лианы что-нибудь тяжелое, да как следует метнуть… вполне вероятно, что лиана застрянет, зацепится, и тогда он спокойно себе вылезет. Надо только куда-то деть Буха, а это, может быть, даже реально…

В последнюю ночь (Антошка ни секунды не сомневался в том, что она последняя) он предпринял было попытку расположить Буха к себе и усыпить его бдительность, чтобы под каким-нибудь предлогом на полчасика услать. Бух был той ночью — надо сказать, одной из последних теплых августовских ночей, с крупными косматыми звездами и пением цикад, — в элегическом настроении, которое иногда посещает даже зверцов. Конечно, зверцы не поют любовных песен, но некоторые примитивные чувства им все же знакомы.

— Ох, дико, дико, — бормотал и причитал караульный зверец, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Да чего дико-то? — спросил Антошка. — Чего ты воешь, спать не даешь?

— А ты ваще молчи, фуфло, — крикнул Бух. — У меня это… любовь у меня.

— Ну и что ж тут дикого?

— Да не дико, а Дика! — окончательно разозлился Бух. — Зверку мою так зовут. Полностью Эвридика, а так — Дика. (Как мы помним, зверки дают друг другу красивые и звучные имена, чаще всего не понимая их истинного значения. Так, одна из них в честь известной оперы назвала свою дочь Травиатой, сокращенно Травкой, что на самом деле в переводе с итальянского означает «падшая зверка», то есть дальше некуда).

— А хочешь, я тебе портрет твоей Дики сделаю? — спросил Антошка. — И будет она всегда с тобой.

— А можешь? — недоверчиво спросил Бух. Как всякий истинный зверец, он был уверен, что живое существо должно уметь что-нибудь одно — или бить всех по голове, или плести силки.

— Да запросто! — воскликнул Антошка. — Мы знаешь какие ловкие? Мы можем так, что она будет совершенно как живая! Я тебе выжгу, хочешь?

— Я тебе сам выжгу! — заорал Бух, не знавший, что выжигать можно не только по другому существу, но и по дереву.

— Ну, не хочешь выжигать — из дерева вырежу. Только мне посмотреть на нее надо. Иначе непохоже выйдет.

— Так чё ж я, к ней тебя поведу? Кто ты такой, чтобы к ней ходить? Она знаешь какая? Она… ваще! — сказал зверец, выражая тем самым высшую степень восхищения.

— А зачем мне к ней ходить? Ты ее сюда приведи, я и вырежу. Один раз взгляну — и готово. Хочу тебе напоследок приятное сделать, а то наутро, сам знаешь, кранты мне могут прийти. Очень даже запросто. А ты мне полюбился, привык я к тебе за это время…

Зверцы, как знают все зверьки, чрезвычайно падки на лесть. Сентиментальности они лишены, но жалость к себе им знакома, а уж восхищаться собой они готовы во всякое время и под любым предлогом.

— Да, я парень справный, — заметил зверец, сообразив, что если уж несчастный узник так к нему привязался, то какие же чувства должна к нему испытывать Дика! — Валяй, сбегаю, приведу… Поздно, правда. Да ведь завтра-то уж совсем поздно будет, ежели тебя наши порешат. Ничего, не прынцесса. Проснется. А наколку мне сможешь сделать с нее?

Зверцы очень любят покрывать себя наколками и татуировками, что означает у них высшую доблесть: чем больше наколок, тем более ты крут. Надеемся, маленький друг, что ты не такой дурак и потому понимаешь, какая это вредная, пошлая и некрасивая вещь — татуировки.

— Отчего ж, могу, — радостно ответил Антошка, представив себе, как именно он будет накалывать Буха.

— Класс! — взвизгнул зверец. — Сиди тут, все одно не вылезешь, а я щас, — и он умчался.

Отношение зверцов к зверкам в этом монологе отразилось со всей наглядностью: зверцы, конечно, закидывают своих зверок подарками и воют в их отсутствие, но в общем относятся к ним без всякого уважения, вроде как к еде, без которой плохо, но которая неспособна ни к умственной деятельности, ни к настоящей мужской дружбе. Так что разбудить среди ночи даже самую любимую зверку (если эти отношения вообще можно назвать любовью) зверцу ничего не стоит.

Бух убежал, тяжело топая, а Антошка, привязав к концу лианы тяжелую железную кружку, в которой ему спускали воду, принялся забрасывать лиану наверх, чтобы попасть в пень. Но не успел он выбросить кружку в первый раз, как кто-то сильно потянул его наверх.

«Наблюдают, сволочи, — подумал Антошка. — Ну все. Сейчас убьют при попытке к бегству».

— Зверек! — восхищенно прошептал кто-то над ним. — Зверек, какой ты умный! А мы-то все думали, как нам тебя вытащить!