О войне и победе - Страница 9

Александр Дмитриевич поднял голову и посмотрел по сторонам. Перерыв, должно быть, кончился. Над разгромленными столами трудились официантки. У противоположной стены, за двумя сдвинутыми столами, сидели бородатые юнцы и шумно распределяли места в поэзии:

– Твардовский – устарел!

– Прокофьев… – оратору изменило мужество.

– Старик! Жми на всю железку! Верю в тебя.

– Слушай, – сказал Басюта, – я все сегодня вспоминал…

А как звали Анохина?

А верно, как? Александр Дмитриевич не мог припомнить.

– Да, – насупился Басюта. – Сколько с человеком соли съели, а стали вспоминать – и имени не знаем.

В полном молчании докурив папиросу, он предложил подняться наверх. Раз уж его вынесло на большую волну, надо подзарядиться.

Александр Дмитриевич, как деревянный, поднялся вслед за ним.

Если бы Александру Дмитриевичу предложили написать отчет о сегодняшней дискуссии, то он, вероятно, с поразительной точностью смог бы воспроизвести все детали. И то, как заметно осиротел президиум – обычная утечка после доклада. И какие внушительные потери за время перерыва понес зал, и как один за другим сменялись ораторы на трибуне. Он улавливал реплики в зале. Например, по поводу одного товарища, важно между кресел прошествовавшего по длинному проходу, застланному красным ковром, кто-то сказал: «Ну, понес свою монументальную пустоту на трибуну». И даже сам он был способен к шутке. Когда ему из рядов передали записку: «Саша. Сижу на мели. Выручи пятириком», – он спокойно вложил в записку пятерку и написал: «Придерживайся фарватера – тогда не сядешь на мель».

Словом, глаз и ухо Александра Дмитриевича с какой-то профессиональной обостренностью фиксировали все то, что происходило в зале. И в то же время из головы у него не выходил Анохин. А что с Ленькой? Вылез он из этой каши? А были у Анохина друзья? Что, если он, Александр Дмитриевич, был для него самым близким человеком, и он, как утопающий, протягивал к нему руки в тот день?

«Чушь, чушь, – обрывал он себя. – При чем тут ты? А если бы тебя не было дома? Ведь могло же так случиться, что в то самое время, когда звонил тебе Анохин, тебя не было дома?»

С трибуны, как перископ, выставив отсвечивающие очки, громыхал курчавый оратор:

– Положительный герой… В нем, как в фокусе, сконцентрированы ум и воля его поколения… Его деяния – это лицо эпохи.

– Речист, – сказал на ухо Басюта.

А Александр Дмитриевич подумал: «А какие деяния у Анохина? Кто Анохин? Да, вот такого, живого… Куда бы ты зачислил его, приятель?» И ему вспомнился декабрь 1941 года, его приход в редакцию армейской газеты.

– Так, так, на историческом учились. Это хорошо. Газетчик должен быть грамотным. А как с ногами? Газетчика ноги кормят. Топанье, топанье и еще раз топанье.

Александр Дмитриевич слушал редактора, отвечал на его вопросы и с любопытством нового человека присматривался к редакции, к ее сотрудникам. Когда нынешним утром в политотделе армии ему предложили работать в газете, он решил, что ему страшно повезло. Живое интересное дело, умные образованные люди, относительная безопасность (все-таки не на передовой) – чего же еще желать?

Но сейчас он видел – рановато обрадовался.

В редакции было холодно и мрачно, как в ленинградской блокадной квартире. Сотрудники, человек пять – бледные, изможденные доходяги – жались к чугунной времянке, в которой никак не разгорались сырые дрова. Сам редактор сидел в шинели с поднятым воротником, в перчатках и то и дело притоптывал ногами. Александра Дмитриевича тоже била дрожь. Из батальона выздоравливающих его выписали в старой солдатской шинелишке, без теплого.

– Так, так, – подытожил редактор. – Значит, с газетой близко сталкиваться не приходилось, и понятия о газете чисто читательские?

– Да, пожалуй.

– Тогда вот что. Начнем с самого простого – с информации. – Редактор повел глазами, кого-то поискал. – А где у нас Анохин?

Анохина в помещении не было. За ним побежали в типографию. И через каких-нибудь две-три минуты – типография была рядом – явился Анохин – маленький запыхавшийся человечек.

К редакторскому столу он подошел почти военным шагом.

– Товарищ батальонный комиссар, по вашему приказанию…

– Ладно, ладно, – прервал его кисло редактор. – Как там в типографии? Егоров не поднялся?

– Нет.

– Второй наборщик пухнет с голоду, – пояснил редактор. – Знакомьтесь. Это наш новый сотрудник Сойманов. А это инструктор информации Анохин, наш, так сказать, король фронтового репортажа.

На шутку начальника Анохин улыбнулся – стальная полоска зубов блеснула из-за сухих толстых губ, густо осыпанных веснушками.

– Вот что, Анохин, – сказал редактор.

Улыбку, как рукой, сняло с лица Анохина. Он вытянулся. Серые глаза навыкате в длинных белых ресницах отвердели.

Анохин с дисциплинированностью старого служаки ждал, что скажет начальство.

– Вот что, Анохин, – сказал редактор, – надо товарища Сойманова приобщить к газетному делу.

– Можно, – сказал Анохин.

– Тогда так. Шагайте в батальон Горюнова. Там у него сержант Петруничев с несколькими бойцами зацепился за бугор. Хорошо бы к нему пробраться.

– Слушаюсь, – сказал Анохин.

Тут он немного «распустился», переступил с ноги на ногу. Сапоги у него были старые, кирзовые, стоптанные наружу, солдатские с треугольными заплатами брюки на коленях висели мешками, а длинная, не по росту гимнастерка, как юбка, торчала из-под ватника. В общем, при всей своей дисциплинированности Анохин был страшно нескладен и больше походил на какогонибудь бойца при кухне, чем на сотрудника армейской газеты.

Прежде чем отправиться на передовую, они зашли в столовую, на вещевой склад, затем заглянули в землянку Анохина, вырытую недалеко от редакции, на окраине вдребезги разбитого поселка.

Александр Дмитриевич думал хоть немного отогреться на дорогу. Но черта с два! В землянке было холодно, сыро. Зато в ней, как говорится, не было недостатка в наглядной агитации. Со всех стен на него смотрели блокадные плакаты, призывающие к мужеству.

Анохин, как бы утешая его, сказал:

– Ничего, жить можно. Я-то, правда, больше в редакции сплю. Но ежели натопить – тепло.

Александр Дмитриевич надел на себя теплое белье, ватник, которые ему выдали на складе.

Анохин, уже готовый к выходу, поджидал его.

– Двинулись, товарищ Сойманов? – и вдруг озабоченно спросил: – А где же у вас противогаз?

– Противогаз? Наверно, в редакции оставил.

– Придется вернуться, – сказал Анохин.

– Ерунда, – отмахнулся Александр Дмитриевич. По правде сказать, он был даже рад, что оставил эту проклятую сумку. Кому не надоела она за войну?

Но Анохин возразил:

– Нельзя, товарищ Сойманов. Насчет ношения противогаза есть специальный приказ. – Он назвал номер приказа. – И ежели мы, политработники, будем нарушать приказ, то какой же пример бойцам покажем?

Дорога на передовую… Самая унылая дорога на свете. И, быть может, самая короткая из твоих дорог. Вот бредешь ты по рытвинам, по ухабам, воюешь с непослушными, отяжелевшими ногами – и они понимают, куда идут, а панихида тебе уже обеспечена заживо. Вот она – воет снарядом над головой, минным свистом и визгом сверлит в ушах. И где, когда, на каком метре оборвется твоя жизнь?

Скулит, хватает за рваный подол шинели поземка, наезжают машины и повозки, и оттуда с передовой и туда на передовую, с ранеными, со снарядами, оледенелые сапоги жалуются дороге на свое житье. А Анохин все прет и прет. Прет без устали, без передышки, как ишак. И весь, как ишак, обвешан сумками: сумка с противогазом, сумка со свежими газетами, сумка командирская, из грубой кирзы, тоже набитая до отказа.

Нет, Александр Дмитриевич не новичок на войне. Пороха понюхал – с июля месяца, считай, с самого начала войны в народном ополчении. Был на фронте, был на курсах младших политруков, был в госпитале, в батальоне выздоравливающих и всяких, всяких людей навидался за эти пять месяцев. Но с таким вот двужильным и сознательным трудягой его судьба, пожалуй, свела впервые.