О тех, кто предал Францию - Страница 27

маршировать по улицам Парижа, выкрикивая угрозы по адресу Народного фронта. В кабинете премьера Блюма, в особняке Матиньон, было подписано первое типовое соглашение между профсоюзами и организацией нанимателей. Оно предусматривало повышение заработной платы для рабочих и служащих в среднем приблизительно на двенадцать процентов и включало признание их надлежащим образом выбранных комитетов на местах. Жуо приветствовал «матиньонское соглашение» «как начало новой эры».

В самом деле, своим социальным законодательством правительство Народного фронта превращало Францию, которая была в этом отношении одной из самых отсталых стран, в одну из самых передовых. Особым новшеством была должность помощника министра по вопросам спорта и отдыха, который устроил спортивные площадки и обеспечил приблизительно пятистам тысячам рабочим удешевленный проезд по железным дорогам. Прекрасные летние французские курорты — на Ривьере, Ламанше, в Пиренеях, в Бретани — наполнились работниками и работницами с заводов и из учреждений. В большинстве своем они в первый раз в жизни покидали свой город, чтобы воспользоваться оплаченным отпуском и посетить какое-нибудь достопримечательное место во Франции. Эти решительные социальные реформы вызвали огромный энтузиазм. Но первая же декларация кабинета по внешней политике ошеломила многих его сторонников.

Министр иностранных дел Дельбос производил впечатление какой-то растерянности. Во время борьбы против Лаваля Дельбос произнес блестящую речь по вопросу об абиссинской политике правительства. Выступая в первый раз в качестве министра иностранных дел, Дельбос заявил: «Франция была бы рада, если б усилия Италии можно было привести в гармонию с нашими собственными». Перейдя к Германии, он сказал, что Франция «не имеет намерения сомневаться в словах человека, который в течение четырех лет переживал ужасы войны». Человек, в слове которого Дельбос не сомневался, был Адольф Гитлер.

От министра иностранных дел Народного фронта, пришедшего к власти в борьбе против национального и международного фашизма, это было поистине странно слышать. Один из сотрудников Блюма пытался осветить положение группе журналистов. Он объяснил, что Блюму, как социалисту и еврею, приходится соблюдать в вопросах внешней политики двойную осторожность, и поэтому он договорился с Дельбосом о сдержанной, миролюбивой редакции заявления. «Это понравится англичанам, — сказал он в заключение, — и безусловно произведет хорошее впечатление на итальянцев, которые не питают нежных чувств к Германии».

Краеугольным камнем международной политики Блюма была франко-английская дружба. Она была осью его дипломатии. Он считал, что только самое тесное сотрудничество Франции и Англии может хоть отчасти восстановить престиж, утраченный Лигой наций. Но ради этого сотрудничества он готов был подходить в лайковых перчатках к агрессорам и третировать Советскую Россию. Бесспорно одно: при Блюме отношения между Францией и СССР не испытали какого-либо заметного улучшения. Генеральные штабы обеих стран так и не вступили в переговоры, хотя русские не раз просили об этом. Так франко-советский пакт оказался беспредметным и лишенным почти всего своего значения.

В этом году празднование годовщины взятия Бастилии проходило по всей Франции с большим подъемом. За год до этого три главы коалиции — Эдуард Даладье, Леон Блюм и Морис Торез — шли впереди демонстрантов в качестве вождей оппозиции правительству Лаваля. Теперь двое из них стояли во главе кабинета, а третий руководил партией, представленной в палате семьюдесятью двумя депутатами. Праздник 14 июля обещал превратиться в огромное всенародное торжество по случаю народной победы. Количество демонстрантов, по разным подсчетам, колебалось от 500 до 700 тысяч человек. Блюм и Торез опять шли в первых рядах процессии. Даладье, сумрачный и строптивый, отсутствовал. Но это была последняя объединенная демонстрация, в которой принимал участие Леон Блюм.

Я не видел этой демонстрации. Мой редактор получил сведения из дипломатических источников, что в Испании ожидается военный мятеж. Меня командировали в Мадрид. В день демонстрации в Париже я был принят испанским премьер-министром Кирога. Я спросил его о наводнивших Мадрид тревожных слухах, согласно которым генералы в ближайшие дни собираются поднять оружие против республиканского правительства. Кирога не видел в этом ничего серьезного. «Уверяю вас, — отвечал он, глядя мне прямо в глаза, — армия лойяльна. До тех пор, пока конституция уважается, ждать чего-нибудь плохого от армии не приходится. От всей души приглашаю вас проехать по Испании. Поглядите сами».

Через четыре дня генерал Франко, при поддержке национал-социалистской Германии и фашистской Италии, поднял восстание. Оно потрясло не только Испанию, но и всю Европу.

Есть старая испанская пословица: «Мир дрожит, когда шевелится Испания». Она оказалась пророческой.

За неделю до этого Австрия и Германия заключили соглашение, по которому национал-социалисты гарантировали независимость Австрии. Если эта «гарантия» не предвещала в будущем ничего доброго для Австрии, то она показывала, как далеко ушло вперед взаимопонимание между Италией и Германией. Одного этого соглашения было бы достаточно, чтобы рассеять иллюзии, питаемые даже искренними антифашистами в Париже, относительно того, будто Италия вернется к Стрезе. Люди не замечали того факта, что, каковы бы ни были личные чувства Муссолини, он оставался связанным с Гитлером общностью судьбы. А поскольку диктаторы ставят свои собственные интересы выше всего, раньше или позже Муссолини должен был выступить совместно с Гитлером.

За день до начала войны в Испании произошел «холодный» национал-социалистский путч в Данциге. 17 июля национал-социалистская партия стала тоталитарным хозяином вольного города. «Кто владеет Данцигом, — заметил однажды Фридрих Великий, — тот имеет больше веса в Польше, чем сам польский король». Но загадочный министр иностранных дел Польши, полковник Бек, хранил невозмутимое молчание.

Мятеж генерала Франко поставил правительство Блюма в трудное и сложное положение. Его внешняя политика подверглась первому серьезному испытанию. В течение долгих десятилетий франко-испанская граница считалась безопасной. Принадлежащие Испании Балеарские острова господствовали над коммуникациями между метрополией и ее северо-африканскими владениями. Национальные интересы Франции недвусмысленно требовали, чтобы ни одной чужеземной силе не было позволено влиять на испанское правительство, не говоря уже о том, чтобы господствовать над ним. Испанский кабинет опирался на Народный фронт, который одержал решительную победу на выборах в феврале 1936 года. Сношения мятежных испанских генералов с национал-социалистскими и итальянскими фашистами давно были секретом полишинеля. Кэ д'Орсэ располагал сведениями о том, что генерал Санхурхо, которому внезапная смерть при воздушной катастрофе помешала принять командование над мятежниками, зимой и весной 1936 года был в Берлине. Он закупал там оружие и получал советы. Стратегические соображения и демократические принципы в равной мере требовали, чтобы Франция оказала поддержку дружественному демократическому правительству, избранному на основе конституции и ставшему жертвой фашистского заговора.

Первые выстрелы в Испании отдались во Франции грохочущим эхом. Общественное мнение было наэлектризовано. Сторонники Народного фронта немедленно же высказались в пользу защитников испанского республиканского правительства, правые партии стали на сторону генерала Франко. Реакционные органы «Жур» и «Гренгуар» рисовали самые чудовищные картины воображаемых жестокостей, якобы совершаемых сторонниками республики. Генерал же Франко изображался рыцарем в лучезарных доспехах, светлым избавителем цивилизации от безбожной кровожадной черни. Для французских правых ничего не значило, что во время мировой войны испанские генералы, высокие прелаты и крупные дельцы поддерживали Германию и Австро-Венгрию, в то время как левые в Испании держали сторону Франции и даже дрались за нее. Для «Жур», «Гренгуар» и их друзей сброд оставался сбродом, даже если он был профранцузским.