О смысле жизни - Страница 20

Сцена исповѣди Семена Мосягина является въ этомъ отношеніи одной изъ центральныхъ сценъ всего разсказа. Мосягинъ раскрываетъ на исповѣди попу всю свою жизнь, такую простую и безсмысленную, обыкновенную и нелѣпую, «словно самъ строгій законъ причинности не имѣлъ власти надъ этой простой и фантастической жизнью»… Онъ постоянно голоденъ, голодаетъ и его семья; ничто ему не удается; помощи ждать неоткуда.

- Чего же ты ждешь?? спрашиваетъ Василій Ѳивейскій.

— Чего жду-то? А чего-жъ мнѣ ждать?..

— Такъ, значитъ, и будетъ?? спросилъ попъ, и слова его звучали далеко и глухо, какъ комья земли на опущенный въ могилу гробъ.

— Такъ, значитъ, и будетъ. Такъ, значитъ, и будетъ,? повторилъ Мосягинъ, вслушиваясь въ свои слова.

И представилось ему то, что было въ его жизни: голодныя лица дѣтей, попреки, каторжный трудъ и тупая тяжесть подъ сердцемъ, отъ которой хочется пить водку и драться; и оно будетъ опять, будетъ долго, будетъ непрерывно, пока не придетъ смерть. Часто моргая бѣлыми рѣсницами, Мосягинъ… поднялъ глаза и сказалъ, жалко усмѣхаясь половиною рта:

— А можетъ, полегчаетъ?

Попъ… молчалъ. Бѣлыя рѣсницы заморгали быстрѣе… и языкъ залопоталъ что-то невнятное и невразумительное:

— Да. Стало быть, не полегчаетъ. Конечно, вы правду говорите…

Но попъ не далъ ему кончить. Сдержанно топнувъ ногой, онъ обжегъ мужика гнѣвнымъ, враждебнымъ взглядомъ и зашипѣлъ на него, какъ разсерженный ужъ:

— Не плачь! Не смѣй плакать. Ревутъ, какъ телята. Что я могу сдѣлать? онъ ткнулъ пальцемъ себѣ въ грудь.? Что я могу сдѣлать? Что я? Богъ, что ли? Его проси. Ну, проси! Тебѣ говорю… (II, 135).

Бездна, неутолимая бездна человѣческихъ страданій, безсмысленной боли, безвинныхъ мукъ гнететъ своимъ ужасомъ безсильнаго ихъ утолить человѣка. Безсиль-нымъ чувствуетъ себя Василій Ѳивейскій и только остатками вѣры цѣпляется за Бога, отсылаетъ къ Нему измученнаго жизнью человѣка. Его проси! Бога проси!? но если бы Богъ слушалъ просьбы Семеновъ Мосягиныхъ, то давно уже не было бы самого во-проса о томъ? какъ можетъ существовать Богъ, если есть зло на землѣ… Для Василія Ѳивейскаго это зло наконецъ перевѣшиваетъ? онъ проклинаетъ Бога. Въ приступѣ страшнаго отчаянія онъ мечется по своей комнатѣ «какъ звѣрь, у котораго отнимаютъ дѣтей», и изъ устъ его мы слышимъ безпредѣльно скорбныя слова: «бѣдная. Бѣдная. Всѣ бѣдные. Всѣ плачутъ. И нѣтъ помощи! О-о-о!? Онъ остановился и, поднявъ кверху остановившійся взоръ, пронизывая имъ потолокъ и мглу весенней ночи, закричалъ пронзительно и изступленно:? И Ты терпишь это! Терпишь! Такъ вотъ же…» Разрывъ совершился. Василій Ѳивейскій рѣшаетъ снять съ себя свой санъ; въ немъ больше нѣтъ вѣры въ справедливость Промысла, его побѣдила безсмысленность мірового зла, его побѣдило невѣріе въ тотъ нуменальный смыслъ человѣческой жизни, какимъ обольщаютъ себя всѣ вѣрующіе, въ Бога или въ прогрессъ? безразлично. Бога нѣтъ; объективнаго смысла жизни нѣтъ. Однако его ждала еще послѣдняя вспышка этой вѣры въ нуменальное? вспышка, закончившаяся гибелью. Онъ потрясенъ внезап-нымъ уда-ромъ? попадья сгораетъ живою при пожарѣ дома; еще одна нелѣпость, еще одно проявленіе мірового зла. И нелѣпость эта привела его къ послѣдней, отчаянной попыткѣ осмыслить все окружающее, осмыслить свою жизнь. Быть можетъ, смыслъ этотъ настолько глубокъ, что только избраннымъ дано его видѣть? «Непоколебимая и страшная вѣра» вливается въ потрясенную и измученную душу Василія Ѳивейскаго; онъ мгновенно испытываетъ «неизъяснимую и ужасную близость Бога» (II, 154)? «Нѣтъ! нѣтъ!? заговорилъ попъ громко и испуганно.? Нѣтъ! Нѣтъ! Я вѣрю. Ты правъ. Я вѣрю.? Онъ палъ на колѣни… и съ восторгомъ безпредѣльной униженности, изгоняя изъ рѣчи самое слово „я“, сказалъ:? Вѣрую»… Отчаянная попытка еще разъ осмыслить окружающее заключалась въ томъ предположеніи, что только избраннымъ дано видѣть смыслъ человѣческой жизни и открыть его другимъ. И на этотъ подвигъ избранъ Богомъ? онъ, Василій Ѳивейскій. Онъ убѣжденъ теперь, «что тамъ, гдѣ видѣлъ онъ хаосъ и злую безсмыслицу, тамъ могучею рукою былъ начертанъ вѣрный и прямой путь», путь, приведшій его къ сознанію своей избранности. Теперь въ сознаніи Василія Ѳивейскаго нуменальное беретъ временно верхъ надъ феноменальнымъ; онъ теперь возстаетъ противъ эмпирической очевидности ирраціональности зла, теперь для него эмпирическая достовѣрность? ложь и обманъ: всякое человѣческое знаніе онъ считаетъ незнаніемъ. Воть, напримѣръ, попадья надѣялась зажить новой жизнью гдѣ-нибудь въ новыхъ мѣстахъ послѣ отреченія Василія Ѳивейскаго отъ сана, «и была бы скорбной эта жизнь,? разсуждаетъ Василій Ѳивейскій;? а теперь лежитъ она тамъ, мертвая, и душа ея смѣется сейчасъ и знаніе свое называетъ ложью»… Богъ одинъ знаетъ истину? и откроетъ ее въ должный часъ своему избранному. И тогда свершится чудо; тогда откроется «міръ любви, міръ божественной справедливости, міръ свѣтлыхъ и безбоязненныхъ лицъ, не опозоренныхъ морщинами страданій, голода, болѣзней»… (II, 160). Такъ онъ грезилъ «дивными грезами свѣтлаго, какъ солнце, безумія»; такъ онъ вѣрилъ въ это чудо безумною вѣрою? и грознымъ предостереженіемъ этой вѣрѣ явился безсмысленный смѣхъ его идіота-сына. Я говорю о томъ удивительномъ мѣстѣ разсказа, когда Василій Ѳивейскій читаетъ идіоту Евангеліе? о чудѣ исцѣленія слѣпорожденнаго.? «Я свѣтъ міру. Сказавъ это, Іисусъ плюнулъ на землю, сдѣлалъ бреніе изъ плюновенія и помазалъ бреніемъ глаза слѣпому? и сказалъ ему: пойди, умойся въ купальнѣ Силоамъ (что значитъ посланный). Онъ пошелъ и умылся и вернулся зрячимъ.

— Зрячимъ, Вася, зрячимъ!? грозно крикнулъ попъ и, сорвавшись съ мѣста, быстро заходилъ по комнатѣ. Потомъ остановился посреди нея и возопилъ:

— Вѣрую, Господи! Вѣрую!

И тихо стало. И громкій скачущій хохотъ прорвалъ тишину, ударилъ въ спину попа? и со страхомъ онъ обернулся.

— Ты что?? испуганно спросилъ онъ, отступая. Идіотъ смѣялся. Безсмысленный, зловѣщій смѣхъ разодралъ до ушей неподвижную огромную маску, и въ широкое отверстіе рта неудержимо рвался странно пустой, прыгающій хохотъ:

— Гу-гу-гу! Гу-гу-гу!»

Этотъ смѣхъ идіота? приговоръ вѣрѣ безумнаго. Но въ то же время эта вѣра Василія Ѳивейскаго въ здѣшнее земное чудо? незамѣтное возвращеніе его въ область человѣческой этики. Онъ, который на мгновеніе увѣровалъ въ объективный смыслъ жизни, въ высшій смыслъ страданія, зла, смерти и возсталъ противъ эмпирической очевидности во имя вѣры въ сверхъ-человѣческую справедливость? онъ не ищетъ теперь оправданія несчастію этого слѣпого отъ рожденія человѣка въ области трансцендентнаго; нѣтъ, слѣпой этотъ долженъ сдѣлаться зрячимъ здѣсь, на землѣ; здѣсь феноменальное одерживаетъ въ душѣ его побѣду надъ нуменальнымъ, субъективное надъ объективнымъ; изъ забитаго попа онъ обращается въ гордаго человѣка. Ярко и рѣзко проявляется эта побѣда въ заключительной сценѣ разсказа? при похоронахъ Семена Мосягина, такъ нелѣпо и случайно погибшаго. Василій Ѳивейскій не утѣшаетъ ни другихъ, ни себя той мыслью, что Мосягинъ теперь знаетъ истину о жизни, что душа его смѣется; эта сверхъ-человѣческая, нуменальная истина не нужна живому человѣку, человѣкъ возвращаетъ Господу Богу билетъ для входа въ эту всемірную гармонію. Съ безконечной силой вѣритъ Василій Ѳивейскій, что такъ не должно быть, что такъ не будетъ; съ безконечной силой вѣры подходитъ онъ къ разлагающемуся трупу и говоритъ: «тебѣ говорю? встань!»… Онъ, Василій Ѳивейскій, избранъ совершить это чудо, претворить правду нуменальную въ правду феноменальную… И когда гніющій трупъ попрежнему безъ движенія лежитъ въ гробѣ, то Василій Ѳивейскій съ бѣшенымъ крикомъ обращается къ Богу:

- Ты долженъ! Отдай ему жизнь! Бери у другихъ, а ему отдай! Я прошу.

Обращается къ молчаливо-разлагающемуся тѣлу и приказываеть съ гнѣвомъ, съ презрѣніемъ:

— Ты! Проси Его! Проси!

И кричитъ святотатственно, грозно:

— Ему не нужно рая. Тутъ его дѣти. Они будутъ звать: отецъ. И онъ скажетъ: сними съ головы моей вѣнецъ небесный, ибо тамъ? тамъ соромъ и грязью покрываютъ головы моихъ дѣтей. Онъ скажетъ! Онъ скажетъ!…