О смелых и отважных. Повести - Страница 84

— Снег-снежок! Белый пушок! — пропел кто-то внизу.

Трясогузка узнал голос Нины и услышал её быстрые шаги. Она поднималась на колокольню. «Чего ей надо! — недовольно подумал он. — Лезет, когда не до неё!»

— Ты здесь? — спросила Нина.

— Ну, здесь.

— Я так и думала!… Смотри — первый снежок!

— Ну и что?

— Ничего… Я всегда радуюсь первому снегу… А почему — не знаю. Как праздник!

Нина подсела к Трясогузке. Было темно-темно. Долго сидели они молча. Нина все никак не могла решиться. Наконец решилась и чуть слышно спросила:

— Ты читал?

— Ну, читал.

— Чего-нибудь мне скажешь?

— Пристала! — рассердился Трясогузка. — Может, и ты нравишься, а что из этого! Некогда мне сейчас!

— Мне больше ничего и не надо, — покорно ответила Нина. — Хочешь, я уйду?

— Ладно, сиди! — разрешил Трясогузка. — Я сам скоро уйду от вас.

— Тебе у нас плохо?

— Не плохо, а нужно… Могу вернуться потом, только вас тут не будет!

— Почему?

— Твой батя от красных удерёт.

— А он их не боится. Знаешь, что он говорит?… Красные хоть и антихристы, а люди хорошие.

— Тогда, может, и вернусь.

— Я тебя ждать буду!

— Ну, жди… Только я в церкви работать не стану! И ты чтоб в попа не превратилась!

Нина рассмеялась весело, счастливо.

— Женщина не может быть священником!

— Ну и хорошо… А то будешь махать кадилом, как дура!…

У склада раздался выстрел. Трясогузка вскочил и подбежал к перилам. Выпучив глаза, уставился в упругую, смешанную со снегом тьму. Ничего не было видно…

Ничего не видел и только что выстреливший часовой. Он стоял на тропе и, как Трясогузка, пялил глаза. Вокруг — снег и ветер. И ничего больше. А несколько секунд назад ему показалось, что в низине по тонкой снежной подстилке, прикрывшей болотные мхи, кто-то прополз от куста к кусту. Часовой пальнул наугад и теперь стоял и с суеверным страхом прислушивался.

К нему уже бежали из караулки унтер-офицер с фонарём и несколько солдат.

— Чего стрелял? — спросил унтер, видя, что никого из посторонних поблизости нет.

— Вроде двигалось… Шевелилось вроде… — неуверенно сказал часовой, указывая дулом винтовки в сплошную стену несущегося по ветру снега. — А потом — сгинуло… Ни-ни!

— Проверил?

— С тропы, никак нет, не сходил! Без лыж туда не сунешься!

Унтер тоже знал, что болото топкое. Чуть отойдёшь от края и провалишься по пояс в жидкую грязь, смешанную со снегом. Ползком пробраться можно или на лыжах. Но пачкаться унтеру не хотелось, а лыж часовым ещё не выдавали. Никто не ждал такого раннего снега.

— Небось в кошку бил, серятина! — обругал он солдата и приказал, сменившись с поста, достать лыжи и прочесать кусты на болоте…

А Трясогузка словно примёрз к чугунным перилам колокольни. Нина что-то говорила, тормошила его. Он не отвечал. Порой ему казалось, что через плотную пелену снега от склада пробивается свет. С каждой минутой чувство тревоги усиливалось. Сколько дней провёл мальчишка на колокольне и никогда не слышал, чтобы у склада стреляли. Неспроста прозвучал выстрел! И ещё этот свет ночью!…

Трясогузка повернулся к Нине, схватил её за руки.

— Есть у тебя одёжа какая-нибудь белая?

— Замёрз?… Принести пальто?

— Оглохла! — горячился Трясогузка. — Оно у тебя белое, что ли?

— Коричневое… А зачем тебе белое?

— Надо! Надо! — почти прокричал Трясогузка.

— Балахон хочешь?

— С мертвеца?

— У покойников — саван, — пояснила Нина. — А балахон — у кучеров, которые отвозят мёртвых на кладбище.

— Давай балахон!…

Длинный до пяток, из грубого, какого-то калёного материала балахон мешал Трясогузке бежать, но зато делал его почти незаметным. Добравшись до первых кустов и почувствовав под ногами зыбкое болото, он лёг на живот, чтобы не провалиться. Снег был чистый, нетронутый, белый, и даже в темноте Трясогузка быстро нашёл следы Карпыча.

Мальчишка ни о чем сейчас не думал. Какая-то сила гнала его вперед, и он, где на четвереньках, а где ползком, продвигался от кочки к кочке. Он заметил, что следы сапог кончились. Дальше Карпыч тоже не шёл, а полз. В снегу остался неглубокий ровик, заплывший ледяной кашицей. Холода Трясогузка не ощущал. Он ничего не чувствовал — даже страха.

Полз и полз по оставленной Карпычем бороздке, пока не уткнулся головой во что-то твёрдое. Приподнялся на локтях — перед носом чернели подмётки.

— Карпыч! — шёпотом позвал Трясогузка и постучал по подмётке.

Ноги не шевельнулись. Мальчишка принял вправо и припал ухом к груди старика. «Тик-тик-тик-тик…» — услышал он и подумал: «Жив!». Но под ухом была какая-то твёрдая круглая штука. Тикал часовой механизм мины. Когда Трясогузка понял это, он растерялся.

Потом такая отчаянная злоба поднялась в нем, что он, вытащив из-под одежды убитого тяжёлую, похожую на консервную банку мину, готов был броситься напролом к складу. Убьют, так убьют!… Но кому от этого лучше будет? Им же, семеновцам! И мальчишка не вскочил, не побежал, а пополз осторожно, медленно, метр за метром.

Он не добрался до сторожевой тропы. У склада началась смена караула. За сумятицей снега угадывались светлые расплывчатые пятна фонарей. Послышались голоса и шлёпанье лыж по мокрому снегу. Световые пятна приближались. И Трясогузка, прижав к груди тикающую мину, пополз назад.

Куда теперь? Что делать с миной? Как взорвать склад?

Десятки вопросов и ни одного ответа! И посоветоваться не с кем: Платайс и Мика с беспризорниками уехали. Один Цыган ещё в Чите. Но что они могут придумать даже вдвоём?…

Солдаты нашли убитого Карпыча. Принесли его в караулку. Многие знали старого извозчика в лицо. Удивились, зачем он полез в это болото. Унтер снял с Карпыча сапоги, обшарил всю одежду и ничего не нашёл. Сел писать донесение о случившемся. И тогда один солдат сказал:

— Не перехватил ли он лишку?… А мы тут гадаем — в диверсанты старика записываем!

Кто-то нюхнул. От щетинистых усов Карпыча явно пахло водкой. Перед тем, как лезть в болото, выпил старик косушку, чтобы не застудиться, а бутылку выкинул.

Унтер разорвал начатое донесение: пьяный старик — не происшествие, а то, что убили его, — сам виноват. Ещё раз обругав серятиной солдата, стрелявшего в Карпыча, унтер ушёл в свою комнатушку. Но спать в ту ночь ему так и не удалось. Только он лёг, не разуваясь, на скрипучую кровать, как где-то у ворот склада раздался новый выстрел.

На часового, охранявшего ворота, из темноты и снега, кружившегося над дорогой, надвигалось что-то огромное, бесформенное. Пятясь, солдат лихорадочно дёргал застрявший затвор винтовки.

— Дяденька! Не стреляй! — зазвучал в темноте голос Цыгана. — Он больной! Не стреляй! Он поправится!

— Не стрелять! — приказал часовому подбежавший унтер-офицер.

Солдат уже и сам опустил винтовку: он узнал циркового слона. Оло знали уже все.

— Заворачивай его! Заворачивай! — проревел унтер. — Сюда нельзя!

Цыган сидел на слоне и прокричал в ответ:

— Его не завернёшь! Он больной! — а потише мальчишка повторял: — Вперёд, Оло, вперёд!

Тихой рысцой слон добежал почти до самых ворот и, повинуясь лёгкому хлопку Цыгана, свернул влево на сторожевую тропу и затрусил вдоль проволочного забора. Сзади у ворот продолжали шуметь и кричать, но уже не зло, а скорее шутливо, сочувственно:

— Ноги ему не отморозь!

— Слева болото — не завязни!

Зычно на всю линию постов гаркнул унтер:

— По слону не стреля-а-ать!

Увидев штабеля ящиков, Цыган размахнулся и перебросил мину через забор под навес.

— Быстрей, Оло, быстрей!

Ни Трясогузка, ни Цыган не знали, когда должен сработать часовой механизм. Освободившись от страшного груза, мальчишка лёг на спине у слона и нетерпеливо постукивал кулаком по шершавой коже.