О сколько нам открытий чудных.. - Страница 49

Как же теперь мне быть со своим «соединением несоединимого» у Пушкина в 1927 году?

А очень просто. Прототип стихотворения — обе. Воронцова, которую он только что (в октябре 1827‑го) [3, 871] встретил впервые после трехлетней разлуки с нею, якобы его любившей, и после двух–с–половиной–летнего (весной 1825‑го, после рождения Воронцовой ребенка) удостоверивания (что доказала Островская), что Воронцова ему изменила, когда говорила, будто его любит, и что, получается, не спасло его в 1824‑м кольцо Анны, подаренное в 1820‑м. А другой прототип — Анна, которая страстно желала, чтоб он никого больше так не любил, как ее, исключительно верную.

Ясно, что он обеих вспомнил и соединил несоединимое.

1. Краваль Л. А. Рисунки Пушкина как графический дневник. М., 1997.

2. Островская Н. К. Дитя, не смею над тобой… В газете «Пресс — Курьер» от 18 марта 1999 г.

3. Цявловский М. А., Петров С. М. Комментарии. В кн. А. С. Пушкин. Сочинения. М., 1949.

Написано в ноябре 2001 г.

Не зачитано

Недавно я читал обзор достижений русской литературы за десятилетие, проведенное ею без цензуры. Результат выводился плачевный. Раньше, мол, хоть перемигиваться с читателем — уже было интересно. А теперь… скука.

Мне, любителю подтекстов, приятно было это читать и думать, что вообще писание не «в лоб» — это уже есть что–то от художественности.

Вот такое «что–то» проникло у Пушкина и в самый нехудожественный жанр — в путевые записки.

Читали ль вы пушкинское «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года»? И если читали, то заметили ль какую–нибудь странность этого повествования?

Мне показалось удивительным, как Пушкин представил читателям войну. Парад какой–то.

Вот первое столкновение, увиденное вчера приехавшим в армию Пушкиным, увиденное издали и как на красочной картине живописца:

“ «Много ли турков?» — спросил Семичев. — «Свиньем валит, ваше благородие»… Проехав ущелие, вдруг увидели мы на склонении противуположной горы до 200 казаков, выстроенных в лаву, и над ними около 500 турков. Казаки отступали медленно; турки наезжали с большею дерзостию, прицеливались шагах в 20 и, выстрелив, скакали назад. Их высокие чалмы, красивые долиманы и блестящий убор коней составляли резкую противуположность с синими мундирами и простою сбруей казаков. Человек 15 наших было уже ранено. Подполковник Басов послал за подмогой. В это время сам он был ранен в ногу. Казаки было смешались. Но Басов опять сел на лошадь и остался при своей команде. Подкрепление подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли…»

Ну, это еще ладно. Исчезли так исчезли. Мало ли, какие цели были у их наступления. Пушкин же предупредил: «Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело». Впрочем, уже здесь видно, что одним наблюдением издали он не ограничился. Вряд ли с другого склона он видел Басова, да вряд ли и знал его. (Черейский пишет: <<В стихотворном отрывке «Был и я среди донцов» Пушкин вспоминал о казачьем полку Басова, в котором пробыл более месяца>> [5, 29]. И Пушкин был–таки в армии месяц и 6 дней. Но считал себя приписанным к Нижегородскому полку Раевского. Вот и упомянутый Семичев из того же полка. Описанная сцена боя происходила после обеда назавтра после приезда Пушкина, который сразу попал к Раевскому и у него и переночевал и с ним и выступил наутро. А полк Басова, как видим, был впереди Нижегородского. Мог ли Пушкин с Басовым познакомиться вчера, например, при визите Пушкина к командующему, перед выступлением армии? — Может, и мог. Но без сомнения, не мог он видеть, что Басов ранен именно в ногу. Что казаки было смешались — мог. Об остальном узнал после боя. Но роль командования выделена определенно. Ясно, что уступать склон было не предусмотрено, что подмога попрошена вовремя, что просьба была оценена верно и прибыло подкрепление тоже вовремя. Все — как часы. Не говоря уж о личном мужестве командира.

В обозе — тоже блеск:

«…во все время похода ни одна арба из многочисленного нашего обоза не была захвачена неприятелем. Порядок, с каковым обоз следовал за войском, в самом деле удивителен».

Вот следующее сражение:

«17 июня утром услышали вновь мы перестрелку и через два часа увидели карабахский полк возвращающимся с осмью турецкими знаменами; полковник Фридерикс имел дело с неприятелем, засевшим за каменными завалами, вытеснил его и прогнал; Осман — Паша, начальствовавший конницей, едва успел спастись».

Опять впечатление — играючи побеждают турок.

Вот фрагменты, — так видел Пушкин, — следующего сражения:

«Вскоре показались делибаши и закружились в долине, перестреливаясь с нашими казаками. Между тем густая толпа их пехоты шла по лощине. Генерал Муравьев приказал стрелять. Картечь хватила в самую середину толпы. Турки повалили в сторону и скрылись за возвышением».

В те времена в европейских армиях полагалось идти в атаку или отступать не толпой, а строем, и смыкать строй при попадании картечи, двигаясь дальше. Полагалось в любом случае держать строй, чтоб не думалось о бегстве. А у турок — толпа. Может, дело в этом. Но факт фактом: опять бегут турки при первом военном движении российских войск. Или то был маневр? — Пушкин не уточняет, а впечатление о турках оставляет неважным.

«Турки обходили наше войско, отделенное от них глубоким оврагом. Граф послал Пущина осмотреть овраг. Пущин поскакал. Турки приняли его за наездника и дали по нем залп. Все засмеялись».

Может, это и рационально — стрелять по приблизившемуся противнику, даже если он одиночка. Но выпячена преувеличенная реакция турок.

«Граф велел выставить пушки и палить. Неприятель рассыпался по лощине».

Опять впечатление, что турки не выдержали.

«Перед нами (противу центра) скакала турецкая конница. Граф послал против нее генерала Раевского, который повел в атаку свой Нижегородский полк. Турки исчезли…

Сражение утихло…»

Все голы в одни ворота.

«…турки у нас на глазах начали копать землю и таскать каменья, укрепляясь по своему обыкновению. Их оставили в покое. Мы слезли с лошадей и стали обедать…»

Все равно, мол, их бьем, когда ни захотим.

«Около 6‑го часу войска опять получили приказ итти на неприятеля. Турки зашевелились за своими завалами, приняли нас пушечными выстрелами и вскоре начали отступать».

Чего? Так принято у них? Война в поддавки? Россияне в 1812 году тоже завлекали Наполеона вглубь своей территории. Но отступали–то не в процессе боя, а после боя или перед ним.

«Едва выбрались мы на широкую дорогу, идущую горами, как вся наша конница поскакала во весь опор. Турки бежали; казаки стегали нагайками пушки, брошенные на дороге, и неслись мимо. Турки бросались в овраги, находящиеся по обеим сторонам дороги; они уже не стреляли; по крайней мере ни одна пуля не просвистела мимо моих ушей…»

Так, как игру, увидел большое сражение Пушкин. Объективно все тоже было прекрасно:

«…я узнал, что в сем сражении разбит сераскир арзрумский, шедший на присоединение к Гаки — Паше с 30 000 войска. Сераскир бежал к Арзруму; войско его, переброшенное за Саган–лу, было рассеяно, артиллерия взята, и Гаки — Паша один оставался у нас на руках. Граф Паскевич не дал ему времени распорядиться».

Пушкин уже не потрудился это описывать ни со своей, ни с чужой точки зрения. Его в тот, следующий после описанной (вчерашней) победы, день заинтересовал гермафродит, оказавшийся среди пленных.

Кончается все — через несколько дней — чуть не анекдотическим взятием Арзрума.