О сколько нам открытий чудных.. - Страница 12

В конце: «- …Ты целый день пировал у немца, воротился пьян, завалился в постелю и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили.

— Ой ли! — сказал обрадованный гробовщик.

— Вестимо так, — отвечала работница.

— Ну, коли так, давай скорее чаю да позови дочерей».

Мое объяснение:

Адриян во сне получил оправдание: к нему плохо «клиенты» отнеслись — и он теперь может без смутных угрызений совести относиться к ним плохо. Приказчик Б. В., рассказавший Белкину этот казус, рад веселому концу, потому что сам тоже бессовестный. И, нечуткий, рад рассказать веселое Белкину. А для недовольного безнравственным миром Белкина эта веселость конца лишний раз подтверждает его, белкинский, вывод о мерзости вселенной, вывод, вынесенной в начало, в эпиграф. Пушкину же беззлобно смешны все. Его идеал их всех приемлет.

Наблюдение Слюсаря:

<<В «белкинском» цикле «отцы» и «дети» принадлежат к разным эпохам>> [2, 23].

Мое объяснение:

Идеал–то Пушкина — консенсус [1, 84]. Вот ему и нужны очень разные персонажи.

Наблюдение Слюсаря:

<<В «Барышне–крестьянке» отразился миф об Амуре и Психее. Его поэзия любви стала доступной героям рассказа благодаря тому, что они на время оказались как бы вне своей среды>> [2, 24].

Мое объяснение:

Мифология–то для трезвого реалиста Пушкина смешна. Но и его в 1830 году тянет в нечто подобное, в утопизм консенсуса в сословном обществе [1, 84]. Как не презирать самого себя за этот идеализм? — А вот как: насмешкой над демократом Белкииым, очень уж насмехающимся над мечтательной девицей К. И. Т., выдающей в своем тому рассказе желаемое за действительное: любовь, счастливую вне зависимости от враждебного к ней социума.

Арнольд Алексеевич сделал приведенные наблюдения свои не для того, чтоб вскрыть или уточнить вскрытый другими художественный смысл «Повестей Белкина». И он наверно не согласился бы с моей интерпретацией замеченных им деталей, как не соглашался никогда.

Но я сегодня хочу сделать акцент на другом, на абсолютной ценности слюсаревских наблюдений над текстом. После них ни одна интерпретация «Повестей Белкина» не может быть признана удовлетворительной, если она не может объяснить замеченное Слюсарем.

1. Воложин С. И. Понимаете ли вы Пушкина? Одесса, 1998.

2. Слюсарь А. А. Проза А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя. Опыт жанрово–типологического сопоставления. Киев — Одесса, 1990.

Написано в ноябре 2001 г.

Зачитано в ноябре 2001 г.

Открытие Жуковским для русской литературы богатых идейно–психологических возможностей в преодолении грамматики неглавными (и потому субъективными) значениями соединяемых в предложение слов широко известно и легко применяется при анализе, так как связано с почти полностью осознаваемыми реалиями. Известно, что Пушкин вполне воспользовался открытием Жуковского и названные противоречия, хоть и гораздо реже встречающиеся, чем у Жуковского, тоже легко у него выявляются и интерпретируются, особенно в романтических его творениях.

Пример. Казалось бы, жизнь и сон в некотором смысле противоположны и не характеризуют друг друга. Но Пушкина эта объективность не останавливает в стихотворении 1815 года «К ней»:

К явлениям того же порядка относится — тут же — и сдвигание слов со своих привычных мест: не «тяжелый сон жизни», а «тяжелый жизни сон». Важна не объективность (и связанный с нею прямой порядок слов), а субъективное (и, следовательно, — нарушенный порядок).

Конечно, эта романтика применялась по наитию, стихийно. Но она, повторяю, легко осознается и толкуется. (Здесь — как презумпция субъективного перед объективным, как своеобразная победа над этим упрямым и неподдающимся миром; в нашем случае, прототипически, видно, речь о Наташе Кочубей или Кате Бакуниной, которых родители увезли из Царского Села и которые, чего доброго, и взаимностью–то не отвечали прототипу лирического героя рассматриваемого стихотворения.)

Гораздо трудней поддается осознанию — и уж точно творилось подсознанием поэта — более тонкая, например, звуковая организация стихов.

Согласитесь ли, что «Эльвина» и «Я вяну» звучит несколько похоже? А это не зря.

Стихи:

довольно отчетливо делятся на 4 взаимно почти равные группы. А первые образуют в фонологическом отношении соотнесенные пары:

Эти группы образуют анафорический фонологический сегмент — основание для сопоставления. Извлеченные из подсознания в осознаваемые сопоставления, они со всей определенностью выявляют сходство: одинаковые согласные вн — вн, мягкие гласные и — я в середине, все звуки — переднегубные.

И я тут же позволю себе возвести до степени осознаваемой значимости обнаруженное сходство. Значимости, которая на молекулярном, так сказать, уровне начинает работать на идею целого произведения.

<<Манера Жуковского, — пишет Гуковский, — его принципы рассеяны у молодого Пушкина повсюду…>> [1, 123] — <<вплоть до имен>> [1, 122]. <<Имя Эльвина — имя в стиле Жуковского>> [1, 127], в стиле прекраснодушного мечтателя [1, 59]. И вот прекрасный обертон этого тона — имени — в силу фонологического сходства переносится на что? — На — если объективно — совсем не прекрасное состояние души: «Я вяну». И рождается третье, миникатарсис: утверждение «я», утверждение души, сумевшей победить самый мир в своем от мира поражении путем отключения от этого мира и переключения на себя самого, на свое переживание, предстающее как огромная ценность, каким бы оно ни было — позитивным или негативным.

То же видим и в рифме.

<<В числе других классификационных принципов… можно встретить деление рифмы на богатые и бедные>> [2, 151]. И Лотман замечательно показал, что богатство заключается не столько в бо`льшем количестве повторяющихся звуков, сколько в смысловом несовпадении рифмующихся слов [2, 153].

Здесь рифмуется слова «мне руку» с «разлуку». Всего 3 звука из 6-ти и 7‑ми совпадают. Зато насколько противоположны их смыслы! И все–таки рифма это повтор. <<Рифма возвращает читателя к предшествующему тексту. Причем надо подчеркнуть, что подобное «возвращение» оживляет в сознании не только созвучие, но и значение первого из рифмующихся слов… При этом оказывается, что уже раз воспринятые… слова… при втором восприятии получают новый смысл>> [2, 154]. А в то же время <<два слова, которые как явления языка находятся вне всех… связей… оказываются соединенными>> [2, 154]. <<То — и одновременно не то… Природа рифмы — в сближении различного и раскрытии разницы в сходном. Рифма диалектична… В этом смысле далеко не случайным оказывается возникновение культуры рифмы именно в момент созревания в рамках средневекового сознания схоластической диалектики — ощущения сложной переплетенности понятий как выражения усложненности жизни и сознания людей>> [2, 155–156].