О Шиллере и о многом другом - Страница 6

«На плечах народа, на его терпении и самопожертвовании, на его живучей силе, горячей вере и великодушном презрении к собственным интересам создавалась независимость России, ее сила и способность к историческому признанию (и проч., и проч., сокращаю панегирик). Мы полагаем, что за все это наше образованное общество находится в долгу перед народом и что этот долг далеко не будет уплачен, если оно сложит руки, склонит повинную голову и скажет: ты лучше нас, тебе и книги в руки, живи за нас, вырабатывай для нашего пустого существования идеалы и формы, а мы будем счастливы тем, что поклонялись тебе и потонули в твоей сермяжной массе».

Так говорит маркиз А. О, маркиз, как я рад, что вы написали эти (не совсем, впрочем, основательные) слова. Так рад, что охотно прощаю вам заключающиеся в них маленькую передержку и плохую пародию на мои выражения и мысли. Да, что скрывать, я выражал желание потонуть в сермяжной массе народа, но заметьте, со светочем истины и идеала в руках, я выражал мысль, что так должен быть уплачен долг народу. Так именно, я полагал, разрешается вопрос, волновавший Шиллера. Маркиз, я вам прощаю. Прощаю, ибо отныне вы уже не посмеете повторить, что «литература ничем другим не может питаться, как интересами образованного класса, потому что они одни только суть истинные национальные интересы в форме сознательной и приуроченной к интересам цивилизации». Я наизусть запомнил эту вашу фразу и думаю, что она одна способна сохранить вас от объятий забвения, на кои вы осуждены своим ничтожеством. Благосклонный маркиз, я вам до такой степени прощаю, что готов подать вам некоторые доброжелательные советы. Вы недовольны, что «у нас народ не обнаружил богатства тех творческих сил, которыми создается прогресс гражданственный, культурный. У него были и есть свои идеалы, и эти идеалы прекрасны, но они не заключают в себе элементов движения: они, так сказать, принадлежат растительной жизни». Вам так понадобились элементы движения, маркиз? Куда вы собираетесь двигаться? Но здесь маркиз призывает себе на помощь газету «Новое время», из которой добывает следующее: «Вся программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели, все руководящие принципы семидесятых годов – словом, все их profession de foi может быть исчерпано одним словом: Европа» и т. д.

Итак, «движение» и «Европа». Идите с миром, благосклонный маркиз, я вас отпускаю, я буду с читателем говорить. Если вам, читатель, кто-нибудь начнет советовать «двигаться» или рекомендовать как образец «Европу», то вы смело можете прекратить собеседование в самом начале, потому что собеседник ваш, очевидно, не понимает своих собственных слов. «Движение» и «Европа» – это просто лишенные всякого содержания слова, пока к ним не будет прибавлено дополнение на вопрос: какое движение? какая Европа? Как видно из цитаты «Русского вестника», Европа провозглашена лозунгом семидесятых годов в No «Нового времени», от 18-го марта. Этого самого числа (только нового стиля) пять лет тому назад в Париже загорелась революция, весьма неосновательно изображенная в книге г. Ватсона «Эпилог прусско-французской войны». Это было «движение», и притом «европейское». Желает ли «Новое время» такой Европы, а маркиз А. такого движения, я не знаю, но знаю, что европейское движение было направлено по крайней мере против трех тоже движений и тоже европейских и все эти европейские движения боролись не на живот, а на смерть. Еще ничего не значит, что при этом были пролиты реки крови, потому что реки эти иногда льются в борьбе представителей одного и того же принципа, одного и того же «европейского движения». Нет, здесь шла кровавая борьба между диаметрально противоположными, взаимно исключающими принципами. Какой из них вы выберете, вы, русские европейцы или двигатели? Коммуну вы выберете, или Тьера и буржуазию, или Бисмарка и милитаризм, или цезаризм и вторую империю, или Шамбора и легитимизм? А выбирать надо, потому что Европа, как лозунг семидесятых годов, решительно ничего не резюмирует и не соглашает. И я, и маркиз А., и «Новое время», и я не знаю еще кто – все мы можем, пожалуй, даже совершенно правомерно кричать: «Да здравствует Европа!» – и в то же время быть друг от друга дальше, чем турецкий султан от Мак-Магона. Зачем же, спрашивается, без толку кричать? Семидесятые годы не только не могут выразить свою программу словом «Европа», но трудно даже найти в нашей истории годы, к которым этот лозунг менее бы подходил. Больше всего он годился бы для времени, начиная с прошлого столетия и так примерно до тридцатых годов нынешнего. В те времена действительно Европа фактически была нашей путеводной звездой, и это было логически возможно, потому что «Европа» еще не развернула заключенных в ней противоречий. Конечно, она и тогда не представляла сплошь однородного целого, но ход дальнейшей истории, казалось, должен был окончательно сгладить ее неоднородность. На деле вышло иначе. А мы все тянем старую, давно истлевшую, какую-то общеевропейскую канитель и наивно воображаем, что это толчение на месте есть «движение». Чудаки мы, право, да и чудаки ли только? Не будем, однако, валить с больной головы на здоровую, не будем приписывать всему обществу того, что угодно брякнуть публицисту «Нового времени» или «Русского вестника». То европейское движение, которое некогда служило нам путеводной звездой, стало ныне только одним из европейских движений. Но если иметь в виду только его, так можно с уверенностью сказать, что у нас «программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели» и т. д. отнюдь не исчерпываются словом: «Европа». Европа, что ли, – комментированные мною воззрения гр. Льва Толстого, которые наделали столько шуму и, заметьте хорошенько несомненность этого результата, оставили за собою победу? А пятнадцать лет тому назад гр. Л. Толстой был замолчан. Согласитесь, что «Европа», по крайней мере на этом пункте, не сделала у нас успеха. А вслед за гр. Толстым начали безбоязненно высказываться в литературе такие неевропейские вещи, что ввиду их смелость заявления о совпадении программы семидесятых годов с «Европой» становится поистине изумительной. А тут и переводная литература изменила Европе. Явились книги Мена, явилась книга Лавеле , европейца, красноречиво убеждающего нас отнюдь не увлекаться «европейским движением». Многие даже весьма непроницательные наблюдатели подметили, что в настоящее время происходит в литературе и в обществе какое-то очень неевропейское брожение.

Кстати, о весьма непроницательных наблюдателях и брожении в литературе. В фельетоне одной газеты я встретил, по-видимому, систематический, а в сущности, крайне курьезный подбор литературных явлений. Тут были свалены в одну кучу гр. Толстой, г. Евгений Марков (с его романом «Черноземные поля»), г. Боборыкин (с его предисловием к «Запискам дурака»), г. П. Ч., г. Энгельгардт . Общая скобка, за которую были поставлены все эти писатели, состояла в стремлении к простой деревенской жизни и к сближению с народом: это-то и выставлялось характеристической чертой современной литературы. Не знаю, право, как назвать эту общую скобку. Она отчасти, конечно, верна, но отчасти решительно никуда не годится, потому что далеко не всякий, взывающий: «Господи! Господи!» – может попасть в царство небесное. Я не буду утомлять вас разбором всей этой путаницы и обращу ваше внимание только на одного г. Евгения Маркова. Это входит в мою программу путешествия по новооткрытым странам. Г. Евгений Марков есть тот самый г. Евгений Марков, который столь победоносно сражался и с гр. Л. Толстым, и с «упразднителями современного общества», тот самый г. Евгений Марков, который заявил, что только скотам свойственно отрекаться от своего прошедшего, как бы оно ни было гнусно (он забыл, что Павел отрекся от Савла и что именно скоты не способны на подобное отречение). Он печатает теперь в «Деле» отменно скучный, нравоучительный и длинный роман «Черноземные поля». Там воспеваются прелести сельской жизни, красота полей, вкус парного молока, сближение с народом, милые деревенские барышни, прочные сельские кавалеры. Очень хорошо. Вот что пишет своим друзьям удалившийся на лоно природы и тихой сельской жизни среди народа герой романа Суровцов: