О Христе и Церкви - Страница 9

Но потом, как вы знаете, татарское иго и возвышение Московского царства многое изменили. Представители иерархии, духовенства, монашества понимали, что сейчас самое важное для страны - объединиться, создать национальный очаг и освободиться от ига. Этому патриотическому благородному долгу было отдано очень много сил. Митрополит Алексий, конечно, трудился над просвещением народа, переводил Новый Завет на церковнославянский язык и т. д., но, в общем, это был период серьезного одичания. Надо было миссионерствовать заново. Но этого не делали. В основном усилия иерархии заключались в поддержке московского князя. Может быть, по-человечески рассуждая, эта патриотическая работа оправдала бы себя и в духовном смысле, если бы возникшая в результате усилий Церкви и других общественных сил монархия сумела оценить это и воздать должное христианской Церкви. Между тем, монархия восприняла христианство просто как одно из орудий для своего правления, одно из средств поддержки своей власти. И когда патриарх Филарет поставил на престол своего сына, Михаила Романова, тот мог еще как-то его слушаться, потому что это был его родной сын; а следующий царь уже не хотел слушать критику патриарха Никона.

Патриарх Никон был человеком, может быть, суровым и страстным, и в чем-то он заблуждался, но тем не менее нельзя отрицать того, что он не хотел допустить, чтобы Церковь превратилась в инструмент государственной власти. Он обвиняется в папизме и т. д., но все это уже история. Важно то, что Алексей Михайлович, низложив патриарха, добился того, что Церковь стала инструментом государственной власти. И этот процесс был завершен, как вы все хорошо знаете, Петром I.

С этих пор в Русской Церкви произошли чудовищные перемены. Официально, на бумаге, за подписью высшего духовенства, главой Церкви была признана императрица, Екатерина. Царь стал как бы священным лицом, он мог запрещать и разрешать Соборы; то есть все уродства так называемого константиновского периода в XVIII-XIX и даже в ХХ вв. расцветали махровым цветом, окарикатуривая Церковь, душа ее и превращая в послушное орудие государства. Все талантливые иерархи убирались, либо отправлялись в далекую провинцию. Только те, кто с крестом в руке благословляли крепостное право и величали монархию, те, кто настаивали на том, чтобы имя Божие писалось с большой буквы, а имя царя в богослужебных книгах писалось все целиком большими буквами, - вот те и оставались на месте. Духовенство, иерархия были глубоко дискредитированы в глазах общества образованного. Образованное общество имело свои изъяны, но нам сейчас интересно по-смотреть на собственные, церковные изъяны.

Живые силы в Русской Церкви были постоянно. Об этом говорят сонмы святых, подвижников, богословов, проповедников, писателей. Но мы должны признаться, что жизнь их всех была исключительно трудной. Когда мы говорим "Оптина пустынь", мы всегда упускаем, что оптинские старцы были гонимы от архиереев, высылались оттуда, считались людьми, состоящими в прелести, чудаками. Мы знаем, что лучшие религиозные философы и писатели запрещались в XIX в. к публикованию: Хомяков и Леонтьев, Владимир Соловьев и Чаадаев - все запрещались. И кого бы мы ни взяли: правого или левого, Леонтьева или того же Чаадаева, - все они были как бы в оппозиции, все они были неугодны, потому что имели собственное мнение, имели собственные мысли.

Вот такая Церковь, которую, надо сказать, вовсе не злорадно, изображал Перов на своих картинах, потому что он был все-таки православным человеком, он изображал это, потому что ему тошно было на это смотреть, - такая Церковь не могла ни свидетельствовать, ни по-настоящему проповедовать. Проповедничество в Русской Церкви стало возрождаться только в конце XIX в. В середине же века, при Филарете, проповедовали только епископы; священники поголовно молчали во всей многомиллионной стране. Это значит, что народ не слышал слова Божия, народ, который в большинстве своем был неграмотным, даже устного слова не слышал.

Социальная роль Церкви все время ограничивалась. Духовенство находилось в таком бедственном состоянии, что иногда в деревнях священники стояли на одном уровне с бедняками - многодетные, наделенные кусочком земли, жалкие, они задыхались под гнетом своих благочинных, консисторий - достаточно, прочесть книги Лескова, например, роман "Соборяне", который показывает эту картину очень ярко.

После демократических реформ 1860-х годов начинается некоторое возрождение, которое идет с трудом, а в ХХ в. появились уже активные деятели, в частности, члены Синода, такие, как митрополит Антоний (Вадковский), - люди, которые хотели бороться за независимость Церкви. Борьба их направлялась на то, чтобы Церковь перестала быть государственной. Многие говорили о необходимости освободить Церковь от опеки. Владимир Соловьев доказывал, что насильственное православие - это худший враг Православия. Когда от людей требовали при принятии на работу справки о причастии, когда гнали самым чудовищным образом старообрядцев, когда использовали Церковь в совершенно посторонних целях, - разве это могло быть похоже на свидетельство?

И вполне понятно, почему в России так бурно развилось сектантство. Оно вспыхнуло и за какие-то короткие двенадцать лет, с 1905 по 1917 гг., расплодилось с необычайной быст-ротой, причем самого разнообразного толка. Грозный призрак стоял перед Россией - всей стране стать сектантской. В извест-ном романе Андрея Белого "Серебряный голубь" это представлено как бы символически: интеллигент, который ищет правду, и вот он попадает к сектантам; а перед этим дана картина провинциальной церкви, - священник мух ловит; в общем, одно вытекает из другого.

Когда на Русскую Церковь обрушилась катастрофа, то в значительной степени (хотя мы сейчас не любим этого говорить) это была такая же Немезида, как войска Магомета II под стенами Константинополя. И Карловацкий собор показывает, насколько не готово было высшее духовенство к этим переменам. Веками связанное со старой государственной властью, оно не хотело с ней расставаться, и поэтому по отношению к новой власти занимало позицию самую бессмысленную: это или какое-то совершенно нелепое идеологическое отрицание, или попытки превратить ее в такого же хозяина, каким была царская власть (сначала обновленцы, а потом их преемники).

Я специально говорил сейчас только о теневых сторонах, потому что только они могут нас побудить задуматься, а не заниматься ностальгическими восторгами о старине. Хорошего о самих себе сказано очень много. А мы говорим как раз о том, что надо уметь каяться и видеть прошлое. Каяться друг за друга. Если бы это была только история, все выглядело бы совершенно иначе. Трудно нам сейчас каяться за древних людей, которые жили много тысяч лет тому назад. Никто не чувствует себя причастным к вине какого-нибудь египетского фараона или даже Иисуса Навина - все это безмерно далеко. И даже не хронологически далеко, а далеко религиозно, нравственно, человечески. Между тем то, что происходило в начале XX в., в XIX, в XVIII вв., - это пока еще та самая цивилизация, в которой мы живем и сегодня; пока еще для нас живыми являются писатели, которые писали тогда, художники, которые работали тогда, идеи философские, политические, которые господствовали тогда; все соотношения сил, которые сейчас мы имеем в России, уже были тогда в зачатке. Недаром Салтыков-Щедрин так здорово рассказал о будущем - он видел все это уже тогда.

Один выдающийся современный писатель задал однажды вопрос церковному журналисту: как случилось, что Россия, право-славная страна, стала страной массового атеизма? И тот ему ответил следующим образом: Церковь не выполняла в России той роли, которую Господь ей дал, - проповедь, свидетельство, присутствие. И теперь, если мы будем говорить о будущем, то чего ожидает от нас Господь в оставшееся время? Чтобы мы, то есть Церковь, обратили внимание сейчас именно на эти моменты.

Проповедь. Это значит, что мы должны найти общий язык с людьми нашего времени - не отождествляясь с ними полностью и не отгораживаясь от них стеной архаики. Это значит, что мы должны поставить заново, свежо, как бы открывая это впервые, все те вопросы, которые ставит перед нами Евангелие.