О духовной жизни современной Америки - Страница 11

Лет тридцать-сорок назад жители Нью-Йорка, Бостона, Нью-Орлеана, а позднее и Вашингтона могли повстречать на улице человека на редкость могучей стати, большого, спокойного, несколько неуклюжего, всегда одетого самым небрежным образом, похожего на какого-нибудь механика или моряка, а не то на трудягу богатыря той или иной специальности. Почти всегда он разгуливал без пальто, часто и без шляпы, в теплую погоду обычно держался солнечной стороны улицы, позволяя солнцу нещадно жечь свою большую голову. У него были тяжелые, но красивые черты лица, которое одновременно излучало и горделивость, и обаяние; синие глаза смотрели кротко. Он часто заговаривал с прохожими, не считаясь с тем, знаком он с ними или нет, иной раз ему даже случалось похлопать кого-нибудь из них по плечу. Но он никогда не улыбался. Чаще всего он был одет во все серое и неизменно опрятное, но случалось, на сорочке недоставало какой-нибудь пуговицы, сорочки же он обычно носил пестрые, с белым бумажным воротничком.

Вот как в ту пору выглядел Уолт Уитмен.

Нынче это больной семидесятилетний старик. Несколько лет назад мне довелось увидеть его портрет. По обыкновению он сидит в сорочке с засученными рукавами, и по обыкновению ни к селу ни к городу на голове у него торчит шляпа. Лицо у него большое и красивое, волосы — густые, борода — огромная и тяжелая; он ведь никогда не подстригает ни бороды, ни волос, которые волнами устилают его плечи и грудь. На этом снимке он на указательном пальце вытянутой руки держит изящно обработанную бабочку с разверстыми крыльями, и эту-то бабочку он и разглядывает.

Пусть мы теперь представляем себе внешность Уолта Уитмена, но книга его более цивилизованной от этого не становится: в литературном отношении эта книжка — сплошная какофония. Хотели провозгласить его первым американским народным поэтом. Это можно воспринять лишь как насмешку. Ему недостает простоты и простодушия народных поэтов. По примитивности чувств он отстает от народа. Язык его не обладает негромкой силой народного языка, а лишь силой грохота, временами разряжающегося громоподобными, оркестровыми взрывами, ликующими криками, напоминающими потрясенному читателю боевые кличи индейцев. Но если присмотреться поближе, повсюду увидишь лишь буйный карнавал слов. Автор всячески старается что-то сказать, что-то доказать своей поэзией, но ему ничего не удается вымолвить из-за обилия слов. Некоторые из его стихотворений почти целиком состоят из одних названий, в других отдельные строки вполне могли бы сойти за заголовки стихотворений:

Конец! В следующем стихотворении Уитмен уже повествует о чем-то совершенно ином, о том, как «в былые дни» он сидел и постигал науку «у ног старых мастеров», зато теперь старым мастерам в свою очередь не мешало бы постигать науку, сидя у его ног. Если учесть, что к числу старых мастеров, то есть своих былых наставников, поэт относит прежде всего Христа, Сократа и Платона, то можно понять, что цивилизованный читатель при чтении этого стихотворения будет несколько огорошен. Очевидно, Эмерсона, да и англичан, восхитили как раз эти длинные ряды и вереницы имен и названий в стихотворениях Уитмена. Эти перечни, списки, колонки, несомненно, самое необычное и оригинальное в его стихах. Поистине это литературный феномен. Он не имеет себе равных. Вся книжка Уитмена полным-полна этих перечней. В одном стихотворном цикле из 12 частей, под названием «Песнь о топоре», не найдешь ни одного стихотворения без подобного списка. Вот один из фрагментов цикла:

Девятая часть этой же самой каталогообразной поэмы начинается с одной из обычных — загадочных — авторских скобок:

Может, это прозвучит кощунством, или даже богохульством, но должен признаться: темными ночами, когда на меня находили тяжкие приступы творческих мук и сон никак не шел ко мне, случалось иной раз, что я изо всех сил сжимал зубы, чтобы невзначай не брякнуть прямиком: эх, да такие стихи и я вполне мог бы писать!

Чего же хочет Уолт Уитмен? Может, отменить работорговлю в Африке? Или запретить употребление тросточек? Построить новое здание школы в Вайоминге или ввести ношение егерских свитеров? Этого не знает никто. Никто не сравнится с ним в искусстве наговорить уйму слов — и притом ничего не сказать. Слова у Уитмена жгучие, они пылают, в них слышится страсть, сила, восторг. Слушаешь, эту отчаянную музыку слов и чувствуешь, как надувается его грудь. Одного только не понимаешь ты: что же приводит его в такой восторг? Во всей книге гремит гром, но молнии, искры — нет как нет. Читаешь страницу за страницей, сверху вниз и снизу вверх, и никак не можешь понять, в чем же смысл всего этого. Но эти полчища слов не повергают тебя в растерянность, не опьяняют тебя, а лишь оглушают, в глухой безнадежности пригибают к земле; их нескончаемая, утомительная монотонность в конечном счете поражает рассудок читателя.