О чем безмолвствует народ - Страница 40

В повести Василия Белова «Плотницкие рассказы» молодой интеллигент становится невольным свидетелем спора двух деревенских стариков – Авенира Козонкова и Олеши Смолина, заканчивающегося в конце концов дракой: «Не успел я ввязаться, как Авенир обеими руками схватил Олешу за ворот и, зажимая в угол, начал стукать о стену лысой Олешиной головой. Стол с самоваром качнулись и чуть не полетели, армянский коньяк потек по ногам. Козонков со звонким звуком стукал и стукал о стену Олешиной головой, я еле отцепил и оттащил его от Олеши. Ситцевая рубаха Олеши лопнула и затрещала. Я не ожидал, что Олеша петухом выскочит из-за стола и кинется на Авенира с другой стороны. Они сцепились опять и упали оба на пол, старательно норовя заехать друг дружке в зубы».

Как видим, драка была серьезной, как и серьезными были их споры, носившие, можно сказать, социально-исторический характер и в своей основе далеко не абстрактный. Вскоре молодой герой уходит, а через несколько часов возвращается в дом Олеши с такими думами: «…И пусть Олеша ненавидит Козонкова, тот заслужил Олешину ненависть. Пусть Авенир ненавидит Олешу, этот тоже хорош. Видимо, так все и должно быть. Да! Да! Да!»

И вдруг: «Боже мой, что это? Я не верил своим глазам. За столом сидели и мирно, как старые ветераны, беседовали Авенир и Олеша. Не было ни крику, ни шуму. Бутылка зеленела между чайных приборов, на столе остывал самовар».

Старики мирно беседовали, а потом «…клоня сивые головы, тихо, стройно запели старинную песню.

Я не мог им подтянуть – не знал ни слова из этой песни».

Нет, ни Василий Белов, ни Борис Можаев, что так защищал русскую печь, ни один другой писатель из тех, о ком шла у нас речь, никогда не выступали против разумных преобразований на деревне и тем более против города. Они старались донести до всех нас смысл и значение «слов» незнакомых нам «песен», пробудить в нас тот интерес к деревне, который должен предшествовать активному вмешательству в жизнь.

Своя жизнь всегда кажется сложной, а чужая – простой. Но вмешиваться в чужую жизнь следует лишь тогда, когда она становится как бы твоей собственной и видится уже не менее сложной, нежели собственная, иначе любые права на вмешательство окажутся недостаточными ввиду отсутствия главного – морального. И современная наша проза о деревне дает нам возможность обрести его.

1973

В год окончания Великой Отечественной войны молодой поэт Николай Старшинов написал такие строчки:

Вероятно, в далеком сорок пятом году, когда хмель великой победы кружил еще голову и верилось в беспредельность и бесконечность жизни под мирным небом, эти строчки звучали и воспринимались как успокаивающая душу зарифмованная декларация, значение которой, казалось, исчерпывалось всего лишь уместностью ее содержания, но вряд ли тогда эти строчки воспринимались как поэтическое откровение, запечатлевшее нравственное предчувствие поколения, нынче уже преодолевающего свой шестидесятилетний рубеж.

Теперь мы, опираясь на факты почти четырех десятилетий литературной практики, можем признать, что поколение, к которому принадлежит и Н. Старшинов, «рассказало» и продолжает «рассказывать» «о том, что было, – откровенно, честно…». И чем дальше запластовываются в глубь истории суровые годы Великой Отечественной войны, чем меньше остается в живых ее участников и свидетелей, тем пристальнее вглядываются писатели, бывшие фронтовики, в уходящие на страницы истории события.

Правда, в последнее время нередко можно услышать разговоры об усталости «военной» прозы. Действительно, чтение некоторых современных произведений о минувшей войне не то чтобы разочаровывает, но оставляет какое-то неудовлетворение. Порой читаешь роман или повесть – все в них описано точно и достоверно, впечатление такое, будто читаешь когда-то уже читанное. Разумеется, схожий жизненный опыт (в данном случае опыт военных лет) порождает или может породить схожие ситуации, схожие конфликты и даже схожие образы. Теперь, когда о войне написаны сотни произведений, уже важно не само по себе достоверное воспроизведение фактов, а преломление их через нынешний духовный опыт автора, человека зрелого возраста и зрелых мыслей.

Да, первые «военные» произведения Ю. Бондарева, Г. Бакланова, В. Быкова, К. Воробьева, В. Курочкина произвели сенсацию, об этих произведениях ожесточенно спорили или столь же ожесточенно молчали. Думается, сенсация – это еще не признак появления чего-то значительного, и порой случается, что новизна исчерпывается самой новизной и ничего не привносит в жизнь, кроме временного возбуждения. Но в данном случае мы имели дело с явлением, коему суждены были и длительное развитие, и долгая жизнь.

Конечно, если какое-то явление связывать лишь с узким кругом лиц (в данном случае писателей), то «усталость» его может обозначиться намного раньше, нежели явление «устанет» на самом деле. Уже нет в живых Константина Воробьева, еще раньше ушел из жизни Виктор Курочкин. В последних произведениях Ю. Бондарева или Г. Бакланова дыхание войны лишь слышится отдаленным эхом. Однако правомерно ли связывать такое эпохальное явление, как минувшая война, с именами только нескольких писателей? На мой взгляд, сейчас пока еще преждевременно размещать писателей-современников в ряды первостепенных, второстепенных, третьестепенных… Оставим лучше это занятие нашим потомкам, им с высоты своего времени будет сподручнее производить подобного рода операции, и внимательнее присмотримся к тому, что дала нам «военная» проза за последние десятилетия и мимо чего мы, озабоченные сложными проблемами сегодняшнего дня, а порой и просто мелочной суетой, проскочили мимо.

Нет, тут, пожалуй, следует оговориться: я вовсе не отторгаю у критиков (и читателей тоже) права судить о талантливости того или иного писателя, я только против той категоричности, когда речь идет уже не об оценке художественных достоинств произведений, а о прижизненной канонизации немногих авторов, и когда право на невнимание к остальным как бы санкционируется высшими эстетическими соображениями.

Вот я, к примеру, упомянул имена автора повести «На войне как на войне» В. Курочкина и автора повести «Убиты под Москвой» К. Воробьева, чьи первые произведения при выходе в свет вызвали не меньший резонанс, чем первые произведения Ю. Бондарева, Г. Бакланова и В. Быкова, однако затем по каким-то необъяснимым причинам стали выпадать из разговоров о «военной» прозе, и заодно постепенно стали забываться и имена их талантливых авторов. Пожалуй, дольше других память о В. Курочкине «хранил» критик В. Кожинов. Правда, и его усилия в этом направлении оказались явно недостаточными: имя В. Курочкина, как и К. Воробьева, упоминаются все реже и реже, когда речь заходит о «военной» прозе, придавшей всей нашей литературе шестидесятых – семидесятых годов не только особый и неповторимый нравственный смысл, но и самобытный эстетический характер. И мне сдается, у нас есть больше поводов говорить не о наступившей усталости «военной» прозы, а об усталости нашего, в общем-то очень немногочисленного, отряда реальных критиков, в его безуспешной попытке объять необъятное, откликнуться на всякое дуновение нового, разрешить все проблемы, на которые так не скупа современная жизнь.

В погоне разом во все стороны некогда оглянуться назад, вернуться к тому, о чем когда-то сказал мимоходом, оставив главное «на потом», стремишься к новым целям, а это «потом» никогда уже не осуществляется. И критик, вероятно, больше всего устает не от того, что им написано в быстротекущей литературной жизни, а от того, что им не написано, не доказано. Во всяком случае, мне было в высшей мере отрадно ознакомиться с давним письмом А. Яшина В. Курочкину, опубликованном в «Дне поэзии» – 1980», вновь напомнившем нам о повести «На войне как на войне».