О чем безмолвствует народ - Страница 39

Как видим, рассказы о старине и неопределенные мечтания поднимали дух и вдохновляли на борьбу за лучшее будущее. Нет, распоясовцам не суждено было праздновать победу. В конце концов не праздновал победы и их бывший помещик. Всех их одолел новый человек, которого звали Иваном Кузьмичом…

«Ярко горели окна фабрики, где дымил и свистал чудовище-паровик. Шумела мельница, стучали толчея и крахмальный завод. Иван Кузьмич все скупал, все молол, толок и продавал. Тысячи народу копошились на фабрике, на заводе. Сюда была согнана вся распоясовская округа – по рублю, полтиннику, по четвертаку, и даже самые маленькие мальчики и девочки могли зарабатывать по гривеннику в день, занимаясь щипаньем корпии, которую доставляли из больниц в гною и крови и которая шла на бумажный завод. Все было поставлено к делу и оценено… после того как человек стал цениться в рубль, в полтинник – и полтинник и рубль стали все!»

Вот она власть Ивана Кузьмича – всесильная власть денег. Конечно, сам Иван Кузьмич и не подозревал, что это такое – товарное производство и каковы его законы, однако и ему не давали покоя «мистицизм товарного мира, все чудеса и привидения, окутывающие туманом продукты труда при господстве товарного производства». Оказавшись в гостинице, он пытается объяснить коридорному секрет чековой книжки:

«– Это видишь что… Сейчас отодрал лоскут и получай деньги!.. – пробовал было объяснить Мясников, но так как и при этом коридорный ровно ничего не понял, то хозяин книжки чеков должен был начать рассказывать ему банковые дела со всеми подробностями…

– Да-да!.. Мала-мала штучка, а какую прорву денег вобрала.

– Питательная книжка, точно! Именно что впитала!»

А впитала она действительно многое. И подтверждение тому – финал рассказа:

«Ребенок апатично смотрел через плечо матери куда-то вдаль.

Что его ждет?

Никаких золотых нарядов, которые сулила своему сыну размечтавшаяся крестьянка, фабричная женщина сулить не может; она знает, что цена ее мальчонке долгое время будет гривенник, потом двугривенный и так до рубля, а уж дальше ничего, ничего не будет! Сама она про себя знает, что цена ей ничтожная, что хватает только кормиться… Что же она скажет своему мальчишке? Что же может выйти из него кроме человека, который нужен в делах Ивана Кузьмича – как сила, как дрова, как тряпки?..»

Конечно, нынешний Иван Кузьмич прекрасно понимает, что такое товарное производство, и теперь он не станет просвещать коридорного. Вообще в облике и повадках современного короля нефти или стали нет никакого видимого сходства с неуклюжим и одновременно проворным в делах Иваном Кузьмичом. Теперь человека могут оценить не в рубль или там доллар, а в сотни и даже больше долларов, если человек этот в данный момент нужен.

Иван Кузьмич еще и тогда в угоду прогрессу догадался сбрить бороду, однако ни отсутствие бороды, ни ее наличие, как, впрочем, ничто другое, не в состоянии из Ивана Кузьмича сделать нечто противоположное. Власть денег – вот родовая черта всех Иванов Кузьмичей. Товарное производство – вот их становой хребет, на базе которого невозможны никакие иные общественные отношения, кроме тех, которые в свое время предложил искренний успенсковский Иван Кузьмич своим было размечтавшимся соотечественникам: человек – рубль.

Современный Иван Кузьмич (пусть теперь он живет в другой стране и по-другому называется) прекрасно понимает, что прошлого никакой идеализацией не вернешь. Его тут беспокоит другое – прошлое способно поднять дух народа.

Да, литература и искусство зачастую предпочитают обращаться к жизни уходящей, «подбивать» своего рода итоги народной жизни. Так, например, главный герой выдающегося произведения советской прозы Григорий Мелехов – человек скорее вчерашнего дня, нежели завтрашнего. Великая русская литература XIX века (от Пушкина и до Толстого) – это своеобразный реквием уходящего с исторической сцены русского дворянства. Однако это вовсе не означает, будто писатели своим сознанием живут в прошлом, предпочитая его настоящему, если же они и возвращаются к прошлому, то, как правило, во имя настоящего и будущего. Впрочем, нельзя по-настоящему любить день грядущий, если ты ничего, кроме неприязни или равнодушия, не испытываешь по отношению ко дню уходящему. То будет уже не любовь, а лишь одно возбуждение. И уходящая наша деревня заслуживает искреннего внимания и теплых слов – слишком многим мы ей обязаны и слишком многое, что составляет основу нашей теперешней жизни, исходит оттуда, из деревни, пусть даже оно и утратило свои первоначальные признаки. Прошлое – это наша корневая система, и его страшится лишь тот, кто не верит в историческую перспективу сегодняшнего дня.

Споры о деревне и «деревенской» прозе велись на протяжении нескольких лет и составили целый период в развитии нашей критической мысли, оказавшийся очень продуктивным в силу значительности самого предмета спора и продуктивными в том отношении, что при всех издержках и ненужных резкостях споры эти вели к консолидации критической мысли. В свое время, например, мне довелось довольно часто полемизировать с критиком Феликсом Кузнецовым, нынче считаю совершенно бесполезным делом выяснять, кто из нас тогда был больше, а кто меньше прав, для меня тут важнее другое, а именно тот результат, к которому мы пришли в ходе всеобщего спора о «деревенской» прозе. Так, в статье Ф. Кузнецова «С веком наравне» («Нов. мир», 1975, № 2) говорится: «Иногда прозу о деревне упрекают в идеализации патриархальности. Основания для таких упреков есть там, где невысок уровень осмысления социальных процессов действительности. К счастью, лучшие произведения такой прозы принадлежат подлинному реализму, и мысль их не в утверждении и защите старины ради старины, но в убеждении, что духовные ценности современного советского человека берут начало в народной нравственности».

По-моему, здесь Ф. Кузнецову возражать не приходится, как трудно ему что-либо возразить и по поводу его такого утверждения: «Наследуя традиции великой русской литературы, современная советская проза в своих духовно-нравственных исканиях опирается на те чистые начала народной нравственности, которые формировались трудом человека и которые противостояли духу собственничества, социального эгоизма, всему тому, что было следствием социальных условий, неравноправных общественных отношений. Она доказывает, что наша новая, социалистическая нравственность уходит корнями в то лучшее, что было накоплено трудящимся народом на протяжении тысячелетий. Наша литература настойчиво утверждает, что прочность духовных основ советского человека определяется тем, что он унаследовал могучую нравственную традицию, вырос на почве богатейшей народной культуры, формировавшейся трудом, борьбой, преображением земли» (курсив мой. – А. Л.).

Допускаю, что эта точка зрения не стала пока еще всеобщей, но она стала уже господствующей, поэтому хотелось бы сделать еще одно уточнение. Действительно, «истинная культура исходит из недр народного опыта», однако не лишним будет заметить, что и «народный опыт», замкнутый сам на себя, обречен на постепенное омертвение, поскольку в настоящих условиях (то есть в последние века) эта культура в силу определенных исторических изменений в структуре общества утратила свою былую универсальность.

Так, будучи оторванным от привычного ему и естественного для него деревенского мира, человек, связанный с этим миром, под напором различных внешних воздействий может иногда довольно быстро утратить или растратить свой культурный запас. Не ведая разницы между свободой и разнузданностью, смелостью и кощунством, независимостью и плебейством, он верноподданнически служит то одной, то другой моде, зачастую даже не подозревая, что служит не человеку, а Мамоне.

Этому может противостоять лишь трудовой человек, вооруженный знаниями, живущий единым духовным миром со своим народом. С чувством своей особой ответственности перед народом, эпохой, историческим прошлым человечества, в безначалии которого теряются истоки нашей сегодняшней духовной жизни.