О человеках-анфибиях - Страница 8
— Пока живы-здоровы, теть Лена! Как дальше будет — хрен поймешь! Люди мы теперь государственные, куда пошлют — не знаем. Но, полагаем, не на отдых в Гагру. Конец связи! — сказал ей Жека и отключился из ее головы.
Проснулась тут Лена… От слез, конечно, проснулась. В комнате темно еще было. Слышно только как мать за шифоньером храпит, и ходики тикают.
Раньше ей никогда ведь такие сны не снились. Раньше она во сне больше на мамашу свою обижалась. Что она тогда некстати с ее мужем давним высунулась? Что орала-то: «Гони ты этого предателя в шею!» А теперь вот говорит: «Лен! Намекни своему женатику, что я на выходные в деревню уметелю. Пускай дома своим соврет, что его, мол, от котельной за углем в командировку посылают!»
Думает, что от котика терпеть нельзя было, а тут свое добирать, — так радости до макушки! Никакой принципиальности у этой мамки и далее не предвидится. Суется еще в чужую жизнь, рыло деревенское!
Эх, жизнь!.. Ладно, как-то прожили… Назад не воротишь. Бьешься, блин, сына поднимаешь, никто копейкой не поможет! А как на ноги начал вставать, так сразу государство о ее сыночке вспомнило! А он ее только, а не государственный! Что же это теперь с Женькой-то будет?..
Потом думает: «Чо это я? Какой еще дельфин такой в жопу? Какой Жека тридцать второй? Приснится же такое!» А сердце-то не на месте, сердце что-то с ритма сбивается. Чо же это делать-то?
Лежала так Лена, думала до половины шестого, а потом мать будить принялась: «Мам! Вставай! Мама! С Женькой неладное чо-то!»
А Макаровне в ту ночь колхоз родной снился. Она спросонок решила, что опять война, опять ей на дойку бежать, а потом еще до ночи окопы и рвы противотанковые рыть. Вскочила, давай орать: «Где мой подойник, мать вашу? Куды мой ватник задевали, ироды?» С ней такое, как Женька уехал, частенько происходить стало. Ленка еще пуще ревет в голос, думает, чо же она будет делать, если и мать еще сдвинется?
Тут Макаровна опамятовала, взяла себя в руки, огляделась и очень обрадовалась, что ее сегодня никто с больной спиной траншеи копать не пошлет. «Главное, Ленка, чтоб войны не было! — бодренько она заявила дочери, ставя чайник на плиту. — Ты даже представить себе не можешь, что такое строить узкоколейку в лесу на болоте! Все остальное опосля — уже семечки!»
За чаем Лена все-таки рассказала матери о своем странном ночном видении.
— Эх, Ленка! Не хотела тебя расстраивать, но ведь и я недавно в своей голове этого пацана слышала! — призналась старуха. — Думала, не ровен час — того! Сама знаешь, на голову мы, деревенские, не шибко крепкие. Правильно, поработай-ка так, покопай! Так вот парнишка этот просил передать, что чо-то у Женьки нашего с верхними дыхательными путями неладно. А они всем взводом очень боятся, что его из-за этого в медпункт пошлют.
— Ой, мамынька! Простыл он, что ли? — завыла Ленка.
— Не-е… Вроде паренек этот говорил, что Женьку как стали к гарнизонным соревнованиям по плаванию готовить, так он из бассейна почти не вылезает. Поесть, да поспать. Скоро, говорит, в воде спать научится, и каюк! Только на каких-то прапорщиц оне и надеются, ну, которые должны скоро к ним на дирижабле прилететь.
— На чем?.. Мама! Тут и так на душе муть одна, а тут вы с какой-то бредятиной лезете!
— Ладно, не реви! Седни Макаровна придет, ее и спросим с пристрастием, куды нашего Женечку подевала! — сурово оборвала ее мать.
Но ждали они в тот день вторую Макаровну напрасно. Прождавши так впустую несколько дней, они потащились добиваться ясности к дусиковой фатере. Что, блин, за дела?..
А дела у дусика и впрямь были неважные. В зеркала он теперь не заглядывал, наощупь брился. Через неделю таких мучений, вдобавок ко всему, теща Елизавета Макаровна неожиданно загремела с гипертоническим кризом в больницу.
И еще обстановка в его родном учреждении стала напоминать растревоженный улей. Сослуживцы друг на друга смотрели с опаской, о будущем старались не говорить. Хотя именно это напрямую входило в их служебные обязанности. Причем, странное дело, все ходили какие-то недобритые, с характерными порезами на подбородке. И к партийному аскетизму неожиданно стали рвение проявлять. Завхозиха заколебалась зеркала из кабинетов выносить.
Тут еще тайком домой Женечка из института приехал погостить. Ночным барнаульским поездом по-тихому просочился. Денег взять, одежду зимнюю и продуктов из обкомовской столовки.
Поэтому совершенно они в делах этих позабыли письма тем двум дурам деревенским передавать, закрутились. Не до писем было.
И, конечно, мать с бабкой Женьки тут же начали днями торчать у сторожки, сменяя друг друга, чтобы при встрече хватать за рукава всех, включая Феньку, и требовать себе весточки. Женькина бабка настырно допытывалась на счет адреса того института, куды внука дели. А мать только терла глаза углом шерстяного платка и норовила шмыгнуть через турникет охраны с каким-то узлом, в очертаниях которого угадывались грубые мужские ботинки. Надоели, пуще горькой редьки. Лена дусикова пожалела даже, что раньше им письма сочиняла, неблагодарным. Она решила из вредности больше ничего им не писать. Вилена Рэмовна померла, хорониться больше не от кого ей было. Это Лене так казалось, конечно. Не могла она всерьез принять установку старшего поколения жить вечно.
Дусик же посчитал политически недальновидным шагом сдавать сейчас все карты, резко менять имидж. Так он дома ближним объяснил, чтобы не волновать лишний раз, не нагнетать обстановку.
За ужином сидел теперь Валентин Борисович тихо, искоса поглядывая в окно на два женских силуэта возле сторожки, мокнущих под дождем. Думы тяжкие его одолевали.
Положил он тяжелую отцовскую руку сыну на плечо и сказал: «Завтра приедешь будто бы московским поездом и сразу к этим швындрам отправишься. Бабушка тебе планчик накидала, как до них добраться. На вот, из больницы передала.»
— Да ты чо, бать, привязался в натуре? Я вообще не в курсах! Там же ни видика, ни компика, ни тачки приличной! Отдохнуть не дают! Чо я там делать-то буду? — раздраженно спросил его сын.
— Понимаю, сынок, все понимаю! Ты потерпи! О тебе ведь думаю! — со слезой в голосе уговаривал его дусик, судорожно соображая, как помочь сыну продержаться пару дней в этом змеином гнезде.
— Милицию на них натравить не помешало бы! — резко поддержала сына Елена.
— А ты, Елена Матвеевна, собирайся к сыну на присягу! К какому? К тому самому! В бета-гамме! Спецмашина за тобой завтра заедет! — взвизгнул на нее дусик. — Предать меня решили? Одному мне теперь отдуваться? А для кого я все это добывал? Для кого я все в дом тащил? За все барахло, за все шмотки сейчас ответите!
— Ну, вот, мамаши! Принимайте сына на побывку! — бодро сказал Валентин Борисович, подталкивая слегка артачившегося Женечку к растерявшимся Женькиным родительницам. В руках Женечка держал до боли знакомый дермантиновый чемоданчик, который они своими руками собирали, и курточка была ихняя, из старой японской болони котика перешитая. Поэтому Макаровна и Ленка с воем тут же повисли у Женечки на шее и потащили в квартиру за собой. Дусика дальше порога не впустили, закрыв дверь перед его носом.
Только замкнулись на защелку, давай опять Женечку обнимать, целовать… Плачут, навидаться не могут!..
И начался для Женечки сущий ад. Чесотка и Санта-Барбара вместе. Когда эти тетки в десятый раз стали рассказывать, как без его писем чуть с ума не сошли, как их в сторожке не пускали, как им ужасные сны от Жеки тридцать второго снились, Женечка вовсе заскучал и подумал, что еще немного без видака, и у него тоже катушки с роликов сойдут.
Кое-как выдержал он два дня, жрал эту картошку на подсолнечном масле, капусту эту тушеную… Нет, котлеты ничего были, которые у них бабка готовила, не хуже Фенькиных, но мясо Елена Матвеевна покупала мороженое в магазине, а не парное на рынке. Пирожки еще с яйцом Женечке понравилось, но в целом он измучился в этой обстановке бесконечного нытья про отсутствующие письма и общую нехватку денежных средств. Потом Макаровна еще тоже приставала с какими-то смешными просьбами — табурет починить, пробки поменять… Совсем ошалела старушка. Женечка сослался на общее недомогание и вежливо отказался. Макаровна сникла и больше не привязывалась к Женечке, лежавшему на старой тахте перед теликом.