О былом. Рассказы - Страница 7

— Теперь расчет, дорогой синьор Сандро, — промолвила девушка, когда ушли все посетители остерии.

Гаусвальд улыбнулся.

— Чего смеетесь! Разумеется нужно рассчитаться. Сколько я вам должна за него? — спросила Жанни.

— Десять тысяч лир или… один поцелуй!

Жанни покраснела.

— Первое для меня невозможно, а второе, второе… — продолжала она тихо, — можете получить когда угодно.

Глаза Гаусвальда загорелись, он молча взглянул на девушку и, обняв ее за голову, поцеловал ее так быстро, что Жанни не успела опомниться. Затем, буркнув на прощанье: «доброй ночи!» — ушел, или, скорее, убежал из остерии.

Жанни с изумлением взглянула ему вслед, пожала плечами, ничего не сказав, заперла входную дверь и вошла в свою каморку. Долго еще виднелся в ее окне свет. Молодая девушка не могла уснуть: поцелуй Гаусвальда волновал ее и фигура русского художника заслоняла собою Тито Ферручио, ее суженого.

Гаусвальд тоже долго бродил по скалам. Он, точно юноша, в первый раз поцеловавший женщину, не знал, чем успокоить свое разгоряченное воображение и громко стучавшее сердце.

Всё в деревне уже спало мирным сном, когда он, машинально спускаясь с горы, рискуя свалиться в темноте, дошел до сада Жанни. Белая, невысокая стена преградила ему дорогу. Огонек в комнате молодой девушки потух, кругом стояла тишина. Художник подошел к стене, доходившей ему только до подбородка, и пытливо поглядел в густую тьму сада. Что-то скрипнуло на дорожке под платанами; молодой человек начал прислушиваться. «Это кто-то ходит», — сказал сам себе художник, чувствуя какую-то невольную радость. Что-то белое слабо обрисовывалось на темном фоне деревьев. Гаусвальд снова пристальнее взглянул в сад.

— Сандро, Сандро! — вдруг послышался ему из тьмы сада тихий призыв, и его было довольно, чтобы молодой человек одним прыжком перепрыгнул через стену. Послышался легкий женский крик. Это была Жанни…

На другой день Гаусвальд недовольный ходил по своей комнате. Он винил себя, свою бесхарактерность.

Жанни встала против обыкновения поздно и начала серьезно думать о происшедшем, грозившем перевернуть все ее планы о будущем. Но она не убивалась, не проклинала себя, как художник.

— Чему быть — того не миновать! — спокойно сказала она себе и сошла в остерию, чтобы открыть двери для посетителей.

— Долго же вы сегодня, синьорина, спали, — сказал ей старый Маффи, обычный ранний клиент Жанни, заходивший перед работой выпить рюмочку грапа.

У молодой девушки хватило самообладания ему ответить:

— Долго вчера сидела и шила.

— Вы молодец, — похвалил ее Маффи, — работаете целый день. А, вот и портрет готов. Что, поди-ка дорого взял за него синьор Сандро?

— Очень дорого, — отвечала Жанни и покраснела.

Выпроводив посетителя, она посмотрела на портрет.

С полотна глядела на нее тоже Жанни, но не та, которая стояла перед ним сегодня, а вчерашняя, чистая, хотя уже охваченная непонятным ей томлением.

Жанни усмехнулась и вышла в сад. Невольный трепет охватил ее. Деревья смотрели на нее, точно с укором говоря:

— Эх, Жанни, Жанни!

Девушка скоро овладела своими нервами и спокойно пошла распоряжаться рабочими, а затем целый день провела по обыкновению в остерии, прислуживая посетителям как всегда. Но как только настала ночь, Жанни пошла под платаны, чтобы пережить мыслями вчерашнее чувство. И что же! Гаусвальд, так мучившийся раскаянием целый день, уже ждал её. И с этой ночи, безмолвно, не назначая свиданий, они находили друг друга ежедневно на том же месте.

Темнота, обоюдная осторожность и молчание свято хранили тайну их любви.

Прошло два месяца. В начале августа Жанни узнала, что она будет матерью.

Эта новость, встревожившая художника, наполнила ее сердце чувством довольства и сладкими грезами материнства. Она не боялась сплетен, хотя и знала, что Гаусвальд едва ли назовет ее своею женою, и готова была перенести все насмешки, весь позор девушки-матери. Одно только больно отзывалось в ее душе — это необходимость сознаться во всем перед Тито: время его возвращения было уже не за горами.

Накануне праздника Успения, Mezzo-Augosti, по-итальянски, она, с другими девушками деревни, пошла в церковь убрать статую Св. Девы цветами. Еще на пороге храма ее обуял какой-то страх, но, преодолев его, она поспешила исполнить свое дело и уйти из церкви. Поднявшись на свой любимый выступ на скале, девушка остановилась и прислушалась; из только что оставленной ею церкви неслись голоса девушек и мужчин, разучивающих молитвы к завтрашнему дню. — «Vergine Maria, sancta benedetta sei», — доносились до нее обрывки хора. Жанни задумалась, ей стало тяжело, ее томил не столько грех, сколько невозможность в нем покаяться и облегчить свою душу. Пение всё стройнее и стройнее звучало снизу, звуки молитвы неслись прямо в голубое, глубокое небо.

Взор Жанни случайно упал на узкую полоску дороги в Белладжио, по которой она провожала Тито в мае, и девушка вздрогнула: ей, показалось, что знакомая фигура кузена-жениха снова идет по дороге по направлению к ней. Она протерла глаза, стараясь прогнать обман воображения, но Тито не исчезал, а напротив все яснее и яснее вырисовывалась на белом фоне знакомая ей коренастая фигура Ферручио.

— Тито! — с испугом закричала Жанни. Она не ожидала такого скорого возвращения жениха, и вместо того, чтобы по-прежнему остаться на скале и его встретить, девушка быстро пошла к остерии. Она чувствовала, что будет не в силах взглянуть ему прямо в глаза.

Час возмездия приближался, нужно было быть готовой к ответу.

— Sancta Madonna, pura vergina! (Святая Дева, пречистая!) — молилась девушка, преклоняя колени перед стоявшей на комоде статуэткой Кармельской Божией Матери, — сжалься, научи меня, дай мне силы признаться во всем Тито, или… или пошли смерть, чтобы я могла в темной могиле забыться непробудным сном.

Слезы текли по ее лицу, но она не замечала их.

— Жанни, Жанни, где ты? — послышался веселый голос Тито из остерии. — Это я, твой Тито.

Девушка вздрогнула всем телом, отерла полотенцем лицо и спустилась в остерию.

— Alma mia (душа моя!) — бросился к ней молодой человек, но заметив ее заплаканные глаза, с недоумением остановился.

— Что с тобой, дорогая? — спросил он участливо.

Жанни молчала.

— Ты больна? — с испугом спросил Тито. Горькая улыбка искривила губы молодой девушки.

— Нет, — прошептала она. Каменщик терялся в догадках.

— Так что же, что же с тобою? — не спросил он, а как-то жалобно вскрикнул, жадно ожидая ответа.

Девушка тяжело дышала, Тито напряженно глядел ей в глаза, которые она опускала, стараясь избежать его пытливого взгляда.

— Слушай, Тито, — после долгой борьбы с собою, тихо сказала Жанни, — ты меня знаешь с детства, солгала ли я когда хоть в пустяках?

Молодой человек отрицательно покачал головою.

— Так и в эту минуту я не в силах обманывать тебя… Я полюбила, нет, не полюбила, а скорее отдалась в минуту самозабвения — другому. Я… вини меня… я скоро буду матерью.

Тито тяжело опустился на скамью у стола и закрыл лицо руками. Девушка стояла перед ним полная отчаяния; безмолвный упрек жениха поразил ее сильнее всяких укоров, которых она от него ждала.

— Итак, значит, — глухо услышала она голос каменщика, — все кончено. Все надежды, мечты о счастии — разбиты… Но кто же он? — спросил, подымаясь, Тито, и весь гнев его сосредоточился на сопернике.

— Сандро, художник, русский, — несмело отвечала девушка.

— Я его найду! Я убью его! — вскрикнул каменщик и, сжав кулаки, выбежал вон.

Но куда идти, кто этот неведомый Сандро? Тито зашагал по направлению к деревушке.

— Что ж я ему скажу? — говорил сам с собою юноша. — Убить его, но тогда что же? Жанни возненавидит меня: ведь он отец ее будущего ребенка. Но как поступить?

Бедный парень поник головою. Вот и Барни: уже видно качающееся блюдо брадобрея.

— Эге, Тито, — услышал он ласковый голос старика, сидевшего на соломенном стуле около своего заведения, — вернулся малый, молодец!