О былом. Рассказы - Страница 4

Увы, мои усилия были напрасны: Вася не подавал признаков жизни, и когда я, с помощью проводника поднял его, небольшая струйка крови, бежавшая из левого его виска, объяснила нам печальную истину.

Венедиктов был мертв.

При своем падении, он ударился во рву головою об лежащий там камень, последствием удара была смерть.

Кроме этого большого камня, во рву не было другого. Несчастный случай заставил его как будто нарочно упасть именно в этом месте.

При падении, шляпа свалилась с его головы и роковой, сорванный им цветок валялся около него, своим завялым видом обращая на себя внимание проводника.

— Не послушал меня господин, сорвал цветок, — грустно проговорил старик, — несчастье его и постигло.

Все еще словно не веря тому, что за минуту перед этим полный сил юноша лежал перед нами холодным трупом, мы с проводником, осторожно подняв Бенедиктова, понесли его в город в гостиницу.

Приглашенный врач подтвердил нам смерть моего приятеля.

Мне было жалко его, как постоянного спутника и товарища, но горе в молодые годы забывчиво и я скоро забыл о земляке, скрасившем первые месяцы моего скучного пребывания в Англии. Была ли здесь случайность, отомстил ли сорванный цветок за себя, — решить невозможно, это вне наших понятий, хотя вы, люди новейшей формации, несомненно улыбнетесь на это. Сохранившийся у меня цветок до сих пор приносил мне только счастье, вы это сами знаете, и горя мне приходилось испытывать мало.

— Вот, посмотрите, — продолжал хозяин, доставая из письменного стола коробку со стеклянной крышкою.

Совершенно высохший цветок лежал в коробке. Цвет его, цвет человеческой крови, — сохранился превосходно.

— Вот и вся моя история, — заключил хозяин, пряча снова в письменный стол коробку с цветком. — Рассказанный вам мною эпизод юных лет, хотя может быть и мало интересен, но справедлив.

Гости прихлебнули из чашек ароматный кофе и молча согласились с Максимом Ермолаевичем.

1899

Г. Г. Северцов (Г. Полилов) Портрет

Жанни стояла на выступе скалы, весело смеясь. Справа на нее глядело бирюзовое зеркало озера Комо, налево — чуть синела полоска озера Лекко; прямо перед нею вилась пыльная дорога, спускаясь за предгорья между двумя непрерывно тянувшимися вдоль неё белыми стенами; вдали виднелись изящные виллы и дворцы Белладжио, а над нею высились, все поднимаясь, уходя вершинами в небо, горы, между которыми Merde di Gatto отливала изумрудною зеленью. Далеко на горизонте, по правой стороне Комо, за местечком Колико, серебрились снежные вершины Альпов.** Теплый, но в то же время редкий воздух предгорья приятно щекотал молодую девушку, невольно заставляя подыматься её ещё не вполне сформировавшуюся грудь, вдыхавшую аромат ранних цветов на склонах гор и цветущих плодовых деревьев.

Жанни имела причину смеяться: зоркие глаза девушки уже давно заметили на дороге мужскую фигуру, как-то лениво-изнывающе подымавшуюся на горы.

— Это он, наверно он, кузен Тито, — вскрикнула Жанни, еще раз пристально вглядываясь в идущего. — Ну, уж и лениво же он идет, точно кто его сзади удерживает. Тито, Титино! — закричала Жанни и захлопала в ладоши, хотя едва ли кузен мог расслышать ее возглас: расстояние было чересчур велико.

Жанни, круглая сирота, недавно еще лишившаяся матери, унаследовала от нее остерию [1] на предгорье, небольшой домик и чудный фруктовый сад с виноградником, приносившим недурной доход владелице. Сад этот еще был насажен дедушкой Жанни, старым Титом Маттеи, одним из гарибальдийских ветеранов. Жанни только что исполнилось семнадцать лет, как она осталась одинокою и владелицей остерии и сада. Старуха, мать ее, запасливая и хлопотливая хозяйка, оставила ей полную кантину [2] вина, из своего и покупного винограда. Опекунами молодой девушки явились брат ее матери, Туллио Ферручио, старый лесной сторож из горной деревушки, лежавшей в расстоянии часа ходьбы от остерии, на вершине горы, и местный деревенский брадобрей, очень уж древний, Циприано Баркузо. Последний частенько навещал кабачок своей опекаемой, и несмотря на ее отказы от денег, постоянно уплачивал ей за выпитое им вино и съеденный сыр. Вообще дела остерии по смерти старой Мариэтты нисколько не ухудшились, а напротив шли даже лучше; лицо молоденькой девушки привлекало массу посетителей.

Жанни, в своей ярко-красной юбке, черном бархатном спенсере [3], с веткой яблочного цвета в иссиня-черных волосах, выглядела очень хорошенькою. Неправильные черты лица северной итальянки сглаживались ее небольшою, но изящною фигурою; черные, большие глаза украшали ее загорелое личико. Кузен ее Тито, которого она в настоящую минуту поджидала, был сын ее дяди-опекуна Туллио Ферручио. Он, по ремеслу каменщик, работал постоянно в Белладжио или Каденабии, и только по праздникам отправлялся к отцу в его горную деревушку, но редко попадал туда раньше позднего вечера, предпочитая остерию своей кузины Жанни беседе с суровым горцем-отцом.

Последствия оказались такими, какими их все соседи и ждали. Молодые люди полюбили друг друга, и так как никаких препятствий к браку не было, то они и решили обвенчаться в начале осени, когда истекал год со дня смерти старой Мариэтты. Женившись, Тито должен был кинуть свое ремесло каменщика и стать хозяином остерии: молодая хозяйка была крайне неопытна, да и пребывание целыми днями среди охмелевших людей было для нее не особенно приятно.

Тито все ближе и ближе подходил к остерии. Вот уже Жанни рассмотрела его, всю побелевшую от известки, синюю блузу и низенькую мягкую шляпу; спустя немного времени и сам он, легко перепрыгивая через ложбинки, добрался до стоявшей все еще на выступе скалы и ожидавшей его прихода Жанни.

— Добрый день, малютка! — весело приветствовал каменщик свою невесту.

— Будь здоров, Тито, — звонко прозвучал ответ девушки, протянувшей пришедшему руку. — Что так поздно?

— Дело было в городе, Жанни, — серьезно ответил Тито, — и… хорошее дело…

— Опять, что ли, англичанина замуровывали? — шутливо спросила девушка, намекая на недавнюю выгодную работу склепа для утонувшего приезжего богатого англичанина.

— Эге! Куда лучше! — хвастливо промолвил Тито. — Приглашают ехать строить казармы в Палермо.

Веселые глазки Жанни внезапно потухли.

— И ты… поедешь, Тито? — спросила она нерешительно.

— Эге, отчего не ехать! Ведь пять франков в день платят, проезд ихний, да всего только до первого сентября. К нашей свадьбе я тут как тут.

Но Жанни продолжала глядеть невесело, на глазах ее заблестели слезы.

— Ну, чего ездить, — сказала она, — работал бы ты в Белладжии.

— Пустое, милая! Быстро промелькнут эти три-четыре месяца, и я снова здесь, но с хорошими деньгами, не так ли, дорогая? Ну, что же, идем, что ли, домой, ты меня напоследок полакомишь стаканчиком Асти-Туманте, а завтра с утренним пароходом я еду в Комо.

Девушка машинально повиновалась и пошла с ним вместе в остерию.

— Тито, друг, браво! — раздались нестройные голоса пирующих. — Вот молодец, что пришел! Ну, садись рядом, говори, что нового в городе?

Каменщик присел у стола, закурил трубку и начал рассказывать сенсационные городские новости, по обычаю итальянцев придавая им более густую окраску, чтобы усилить впечатление.

Тито был типичный ломбардиец; неправильные черты его лица, светлая окраска волос ясно говорили о близости Германии и помеси типа.

Довольно высокая комната, где помещалась остерия, с почерневшими балками потолка, увешанными свиными и бараньими окороками, по местному обычаю в особых мешках, и громадными фиаско [4] привозных вин, была освещена ярким летним солнцем; пучки сухих трав, собранных в горах еще покойной Мариэттою, известною по деревне знахаркою, торчали высоко в углах остерии, распространяя слабый запах тимьяна, лаванды и аниса. Два почерневших от времени стола на крестовидных подставках стояли параллельно по обеим сторонам двери. Пировавшие были местные крестьяне, по большей части занимавшиеся своими виноградниками.