Нужна ли нам литература? - Страница 8

Люди подобные Чацкому составляли однако-же меньшинство въ образованномъ обществѣ того времени, а послѣ событій 1825–1826 они совсѣмъ исчезаютъ со сцены. Большинство же хотя сознаетъ крайнюю отсталость и узкую замкнутость русской жизни, хотя томится смутнымъ чувствомъ неудовлетворенности и недовольства, но не находитъ въ себѣ ни упованій, ни нравственной энергіи. Это большинство скорбитъ, томится, но не вѣритъ ни въ какое дѣло, не видитъ никакого вольнаго выхода. Спертыя и подавленныя силы или вянутъ въ безразличныхъ впечатлѣніяхъ свѣтской жизни, или уходятъ – одни въ мистицизмъ и піэтизмъ, подобно извѣстному Печорину, другіе въ философское отрицаніе русской жизни, подобно Чаадаеву, третьи наконецъ въ необузданный, полудикій разгулъ, подобно тѣмъ несчастнымъ натурамъ которыя вскользь, но мастерски показаны гр. Л. Н. Толстымъ въ нѣкоторыхъ главахъ Войны и Мира.

Онѣгинъ не находитъ ни одного изъ этихъ выходовъ, онъ, какъ мы сказали, вянетъ въ безразличныхъ впечатлѣніяхъ свѣтской жизни. Разочарованіе которое самъ Пушкинъ не вполнѣ ясно понималъ въ немъ и которое приписали чтенію Байрона, является у него вполнѣ готовымъ результатомъ историческихъ обстоятельствъ. У него нѣтъ тѣхъ упованій которыя придаютъ столько юношеской энергіи Чацкому, есть только скорбное, глухое сознаніе косности жизни среди которой ему предстоитъ влачить свои дни, безъ надежды и безъ выхода. Положеніе глубоко-трагическое, потому что событія оправдали эту натуру безъ упованій и насмѣялись надъ юношескими порывами Чацкаго. Онѣгинъ былъ умнѣе и несчастнѣе.

Установивъ эту точку зрѣнія, мы должны признать Онѣгина типомъ чрезвычайно жизненнымъ, историческимъ продуктомъ русской общественности двадцатыхъ годовъ. Онъ такимъ и былъ въ самомъ дѣлѣ. Если мы представимъ себѣ образованнаго русскаго человѣка того времени, воспитаннаго на иностранный ладъ и поставленнаго общественными условіями въ совершенный разрѣзъ съ русскою жизнію, мы не увидимъ надобности прибѣгать къ Байрону за объясненіемъ того скорбнаго, вялаго разочарованія, которое составляетъ главный признакъ людей подобныхъ Онѣгину. Байронъ только помогъ Пушкину поэтически овладѣть разочарованіемъ, какъ мотивомъ, и сообщить этому разочарованію большую сознательность; но самый матеріалъ былъ созданъ вполнѣ условіями русской жизни. Поэтому мы были въ правѣ сказать что во всей русской литературѣ едва ли найдется другое произведеніе въ такой мѣрѣ отразившее въ себѣ внутренній смыслъ современной дѣйствительности и воспроизведшее художественно извѣстный моментъ нашего умственнаго и общественнаго развитія. Страданіе и нравственное безсиліе, безволіе Онѣгина, его ненормальныя отношенія къ болѣе глубокимъ слоямъ русской жизни, искаженная драма его любви – все это скорбный отголосокъ ненормальныхъ отношеній созданныхъ у насъ искусственною, прививною цивилизаціей и крайнею суженностью общественной среды. Можно сказать что если разочарованіе Байроновскихъ героевъ было капризомъ пресыщенія, то нравственныя страдянія нашихъ Чайльдъ-Гарольдовъ исходили прямо изъ историческихъ условій нашей жизни.

Поэтъ проникшій во глубину жизни, отразившій въ своихъ созданіяхъ дѣйствительный недугъ своего времени и своего народа конечно представилъ намъ нѣчто болѣе и жизненнѣе безпечальныхъ жертвоприношеній Аполлону. Только тупость или преднамѣренность могутъ не намѣчать въ поэзіи Пушкина живаго, чуткаго нерва, приводившаго поэта въ соприкосновеніе съ недугами общества и давшаго ему уразумѣть фальшь того искусственнаго развитія въ которомъ коснѣло это общество до самаго послѣдняго времени, когда рядъ органическихъ реформъ вызвалъ къ дѣятельности его живыя земскія силы. Смыслъ поэзіи Пушкина – та самая скорбь о русской жизни которая продиктовала Лермонтову его замѣчательное стихотвореніе.

Разница въ томъ что сильную, художественную натуру Пушкина никогда не покидало свѣтлое, бодрящее чувство, воспитанное въ немъ болѣе благопріятными условіями эпохи которой принадлежали его дѣтство и ранняя молодость. Съ конца двадцатыхъ годовъ эти условія становятся все менѣе благопріятными, и литература слѣдующаго поколѣнія уже утрачиваетъ бодрую, кристальную струю, давшую столько очарованія поэзіи Пушкина. Лермонтовъ уже не былъ свидѣтелемъ тѣхъ упованій которыя одушевляли мыслящихъ русскихъ людей времени Александра I; его лиризмъ воспитался въ скорбномъ настроеніи овладѣвшемъ русскимъ обществомъ послѣ 1826 года, такъ точно какъ сатира Гоголя воспиталась на окончательномъ торжествѣ мрачныхъ сторонъ русской жизни пророчески предвидѣнномъ «думою» Лермонтова.

Послѣ всего сказаннаго не трудно оцѣнить по достоинству тѣ упреки съ которыми современный журнализмъ обращается къ нашимъ литературнымъ силамъ прежнихъ поколѣній. Очевидно что мнимое служеніе Пушкина «искусству для искусства», его мнимое презрѣніе къ обществу, его разрывъ съ этимъ обществомъ, будто бы возникшій изъ-за отсутствія въ его поэзіи нравственныхъ интересовъ, – все это слова, слова, слова, прикрывающія требованія до того мелкія и узкія что заявить ихъ прямо публицисты въ родѣ г. Пыпина никакъ не рѣшаются.

Наша современная литература не безъ основанія ведетъ свое начало отъ Пушкина. Пѣвецъ Евгенія Онѣгина и Бориса Годунова указалъ ей высшую задачу въ художественномъ воспроизведеніи дѣйствительности, содѣйствующемъ общественному самосознанію. Мы видѣли что въ Онѣгинѣ эта дѣйствительность отразилась не одними внѣшними сторонами своими, но что поэтъ глубоко постигъ внутренній, нравственный недугъ русской жизни и раздѣлялъ съ обществомъ тайную скорбь. Чуткое соприкосновеніе съ этими нравственными недугами общества и сочувствіе скорбямъ его сдѣлалось удѣломъ послѣдующей литературы. Писатели слѣдовавшіе за Пушкинымъ продолжали дѣло своего учителя. Понимать духовную жизнь русскаго общества, дѣлить съ нимъ его радости и горе, и въ особенности указывать больныя, пораженныя недугомъ явленія жизни – въ этомъ вся задача и все значеніе новой нашей литературы. Не говоря уже о Лермонтовѣ и Гоголѣ, у которыхъ скорбныя ноты приняли совершенно мрачный колоритъ, и позднѣйшая плеяда писателей обнаружили большую чуткость къ такъ-называемымъ болѣзненнымъ явленіямъ русскаго общества. Строгая художественность, сдѣлавшаяся отличительною чертой нашей беллетристики, обратилась къ анализу нашихъ нравственныхъ язвъ, къ діагностикѣ тѣхъ ненормальныхъ явленій которыя продолжали обнаруживаться въ жизни нашихъ образованныхъ классовъ. На этомъ отрицательномъ отношеніи къ нашимъ типамъ и нашему общественному складу сошлись, кромѣ гр. Л. Н. Толстаго, самыя крупныя литературныя дарованія сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. У г. Тургенева это отрицаніе русской жизни пришло къ анализу нравственнаго безсилія и безволія, которымъ поражены были лучшіе, наиболѣе симпатичные русскіе люди поколѣнія сороковыхъ годовъ (Рудины, Лаврецкіе и пр.) Г. Гончаровъ въ лицѣ Обломова показалъ какимъ образомъ человѣчнѣйшіе задатки души парализуются привычками лѣниваго барства, составлявшими достояніе нашего крѣпостнаго склада. Г. Писемскій осмѣялъ множество живыхъ чисто-русскихъ типовъ, которые онъ бралъ сначала, подобно Гоголю, въ условіяхъ и обстановкѣ двухъ господствующихъ сторонъ нашей дореформенной жизни, – чиновничества и крѣпостничества, – а въ послѣднее время показалъ отрицательную сторону новаго движенія, уклонившагося отъ своего цивилизующаго пути. Въ то же время гр. Л. Н. Толстой съ необыкновенною силой таланта изобразилъ положительныя явленія русской жизни, которыя онъ нашелъ преимущественно въ болѣе глубокихъ общественныхъ слояхъ, не переболѣвшихъ недугомъ и внѣ привитой образованности.

Гг. Тургеневъ, Гончаровъ, Писемскій и гр. Л. Н. Толстой завершили собою извѣстный литературный періодъ, подобно тому какъ освобожденіе крестьянъ завершило огромный періодъ въ исторіи нашей общественности. Весь этотъ нынѣ уже завершенный періодъ, начавшійся въ литературѣ Пушкинымъ, можно назвать періодомъ борьбы общества со внѣшними стѣсненіями, стѣснявшими его самодѣятельность и отрывавшими его отъ идеаловъ, которые оно видѣло въ жизни свободнаго Запада и къ которымъ стремилось. Съ начала шестидесятыхъ годовъ, въ обществѣ начинается новая жизнь, въ литературѣ выступаютъ новыя силы.