НРЗБ - Страница 44

Среди глав о молодости героя добротным, хотя и несколько ученическим реализмом выделяется история его поступления на работу, даваемая с двух разных точек зрения, что позволяет показать героя одновременно со стороны и изнутри. Для секретарши Риммы начинается обычный рабочий день, с опаздывающим и забывчивым шефом («Соедините меня с этой… как ее?… этой… этой ду’ой!» — постепенно вскипает он, и она уверенно набирает номер), который заставлет хвалить кисловатые яблоки «из собственного сада», с надоевшими хохмами старшего инженера К. и т. п., но сегодня скрашиваемый появлением интересного мужчины — нового сотрудника (по рекомендациии К. вопрос о его приеме практически решен). В нужный момент того не оказывается в комнате, К. отправляется на поиски, видимо, извлекает его из уборной и со словами «Что ты там столько времени делал? Ты, наверно, на две трети состоишь из дерьма!» вталкивает к шефу. В воображении героя (несколькими страницами ниже, ухаживая за Риммой, он рассказывает ей свою версию) та же сцена складывается из болезненного ожидания, недоступности полногрудой секретарши и зависти к мужскому обаянию развязно отнимающего у нее яблоко К. и к элегантности пышущего административной энергией шефа, который, прогуливаясь с героем по залитому солнцем институтскому коридору, с хрустом дожевав яблоко, на ходу попадает огрызком в урну у противоположной стены. «Завт’а в шьесть», — вкусно картавя, бросает он напоследок. — «Таким мне никогда не быть», — с отчаянием думает герой.

Его сентиментальное воспитание (в частности, овладение Риммой) затягивается, и одна из следующих глав приводит его в Коктебель, эту Мекку молодых интеллигентов периода оттепели. Здесь эдиповские, дорожные и анально-невротические мотивы в первый раз (если не считать детских фантазий героя, который по дороге из школы иногда вдруг приседал на корточки, воображая, что однажды это спасет его от шальной пули) сплетаются с темой искусства. В роли старшего двойника и квази-отцовской фигуры выступает приятель детства героя Андрюша Р., бывший заика и маменькин сынок со скрипкой, который теперь штурмом берет Коктебель во главе группы студентов, прибывших прямо с целины и ежевечерне покоряющих толпу пением под гитару на балюстраде писательского Дома Творчества. Близость ко всеобщему кумиру льстит герою, но внутренно ставит его перед вызовом. К тому же, Андрюша, хотя и приехал с мамой, заводит шашни с местной секс-бомбой Таней Любимовой, которая отныне прочно вписывается в исполнительскую группу в узком просвете между Андрюшей и его гитарой. Это заставляет героя, живущего в Коктебеле со своей будущей женой в программной — и главным образом символической — свободной связи, предпринять более активные шаги к знакомству с Анечкой, симпатичной соседкой по домашним обедам. Не решаясь заговорить при посторонних, он поджидает ее на пригорке около уборной, чтобы услышать, что она уезжает в тот же вечер, а спросив московский адрес, узнать ее фамилию — Любимова! Этим двойничество и дорожный топос не исчерпываются. Отпуск героя тоже истекает, и они с женой загораются идеей устроить прощальную вечеринку с участием самого Андрюши Р. Герой отправляется к нему, застает его маму, получает другой адрес, снова тащится через послеобеденный Коктебель, стучится, слышит «давай» и входит. От того, что он видит, у него надолго захватывает дух где-то в желудке, хотя Андрюша и Таня всего лишь смирно полусидят рядом в кровати, накрывшись простыней, подобно д’Артаньяну и миледи на иллюстрации к детскому изданию «Трех мушкетеров». Андрюша соглашается петь на проводах, но это уже несущественно.

Расстраивается и наметившаяся было дружба героя с вовсе уже нестрашным Люсиком Г., молодым пианистом, знакомство с которым завязывается в гастроэнтерологической больнице (ср. выше о ректоскопии). Героя привлекает профессия Люсика, но еще больше та избалованно-детская, возможно, педерастическая интонация, с которой он отстаивает свою приверженность к слабительным таблеткам: «Потому что я не хочу ту-у-житься», нараспев объясняет он. Подкупает также его признание в жизненной беспомощности; он полагает очевидным, что каждый стремится укрыться от внешнего мира и принять максимально расслабленную позу — сам он любит сидеть на корточках. Однажды Люсик звонит поздно вечером и просит приехать. Оказывается, что это просто приступ одиночества, но когда в ходе душевных излияний выясняется, что Люсик у общих друзей иногда видит Римму, герой испытывает внезапную тошноту, быстро прощается и уезжает. Почвы для ревности нет никакой, и задним числом ему приходится сознаться, что дело не в ней, а в патологическом неприятии ситуаций, когда его знакомые независимо от него и как бы за его спиной вступают в связи более тесные, чем предполагалось. (Он знает о себе и более постыдные вещи, например, что когда по ходу фильма оставляется без присмотра какое-нибудь имущество, то он дрожит за его целость больше, чем за жизнь персонажей.) Однако ничего этого, конечно, нельзя и думать объяснять Люсику, и их отношения прекращаются.

Как было сказано, тональность второго, заграничного, тома много мажорнее — при всей утомительности постоянных покушений автора на игриво-гротескный контрапункт с анальной темой. Характерен в обоих смыслах эпизод с Элен, француженкой польского происхождения, увозимой героем с вечеринки на квартиру коллеги под Парижем, из сложного адреса которой он может припомнить только что-то вроде Юлис. Бесконечная одиссея по пригородным шоссе, неуклонно пожирающая время, отпущенное до возвращения Элен домой, начинает подспудно действовать на героя, который, укрывшись пока что за стеной двуязычия, перемежает обсуждение маршрута с таксистом непристойным воркованием вслух по-польски. Но вот кишечник героя сжимается, как шагреневая кожа, от давно предвидимого читателем спазма, и когда, после недолгой внутренней борьбы, он, смеясь, делится своей проблемой с Элен, рушится еще одна перегородка — шофер, оказывающийся поляком, предлагает остановить машину в пустынном месте и подождать, пока герой разрешится от бремени среди дремучих трав, под звездами, в отсветах проносящихся фар. Сцена явно задумана как момент истины, знаменующий, по контрасту с русскими эпизодами, единение героя с людьми (в том числе — с очередной отцовской фигурой в лице свойского во всех отношениях шофера; ср. неадекватную реакцию на гораздо более безобидный «заход за спину» в истории с Люсиком), с доро?гой и с обычно враждебной окружающей средой. Разумеется, и тут успех героя неполон. В постели Элен просит его быть осторожным, ибо она недавно перенесла выкидыш, и польское словечко «Poronilam» навсегда связывается у него с вопросом, в свое время заданным ему Тамарой: «A была у тебя женщина, любившая тебя без скидки на особые обстоятельства?» Мысль о полубольной замужней псевдофранцуженке вызывает у героя желание отвернуться от женщин вообще, уйти куда-то в сторону и подняться над житейской мутью на крыльях словесности, услужливо подставляемых языковыми казусами и гомеровскими ассоциациями эпизода.

Во весь голос тема творчества звучит в точке золотого сечения романа — в последней главе первого тома, сочетающей недолгое равновесие различных сюжетно-тематических сил с устремленностью вперед — заграницу и к новым рубежам психологического развития. Щеголяя техникой внутреннего монолога, автор погружает читателя в поток сокровенных мыслей героя, обдумывающего во время сеанса плавания в бассейне две приятные новости — разрешение на выезд и обусловленное этим долгожданное «да» остающейся в России возлюбленной. Сознанию экстерриториальности и экстемпоральности этой надежно бесперспективной любви должно вторить, по мысли автора, ощущение идеальной подвешенности между тремя средами: как бы паря над дном бассейна и одновременно по-пластунски ползая по поверхности воды под проглядывающим в разрывах водяного пара небом, герой прозревает в себе помесь подводного гада с горним ангелом; его душевная тревога смиряется, морщины беспокоившей его на протяжении всего первого тома толстой кишки расходятся и обретают состояние блаженной невесомости — наплаву в животе героя, в бассейне, в подлунном мире. Разжав свои кольца, уж сердечных и пищеварительных угрызений высылает в небо сокола, а поток сознания выплескивает из своих глубин серию анаграмматических вариаций на тему перистальтики. Тут и кал — катарр — колит — солитер — срака, и писатель — литера — стиль — перлпери — перси — перст — кристалл, и статика — тиски — перила — сталь — арест — стилет — ристал — перестал, и возносящиеся надо всем Лист — альтистка — Парис — Итака — Перикл — перистиль — скипетр артиста в силе…