Новые сказки Шехерезады (СИ) - Страница 2
- О-о-о!! Да это и вправду блаженство двенадцати дев ифрита!..
- И даже более, о Повелитель! – откликнулась Шехерезада. – Я ведь сыграла тебе ещё не всё, что умею…
- Не отвлекайся на разговоры! Покажи своё умение! – воскликнул Великий, и молчаливая игра на флейте продолжилась.
- …И во всём Багдаде не нашлось ни одной женщины, которая владела бы этим искусством… Им владеют только в Каире! О, Аллах!.. – говорил падишах, и по лицу его бродила улыбка блаженства.
Дуньязада, наблюдая за игрой, незаметно приблизилась к сестре вплотную.
- Сестра, разреши и мне поиграть. У меня получится, вот увидишь! - зашептала она ей на ухо, но Шехерезада, не выпуская флейты из губ, сверкнула на неё чёрным миндальным глазом и сделала рукой негодующий жест, означавший, что это совсем не детское занятие. Затем, округлив глаза, она стала заглатывать флейту целиком, как факир-шпагоглотатель.
Падишах, постанывая, корчился на ложе. Наконец Шехерезада вынула флейту изо рта, чтобы отдышаться, и та вдруг брызнула ей в лицо своим соком, несказанно удивив этим малышку Дуньязаду.
«Играй!!» - вскричал падишах, и Шехерезада вновь прильнула к флейте губами и не выпускала её долго… пока тело падишаха не ослабело и не упокоилось на подушках. Потом он обнял её, и они заснули вместе до утра. И утром он снова, сам себе удивляясь, не отрубил ей голову.
* * *
Сказка о бедном Алладине
Прошёл день, и настала следующая ночь, и Шехерезаду вновь призвали к падишаху. Устроившись на ложе подле него, она, по его знаку, начала дозволенные речи.
- Было это, или не было, - начала Шехерезада, - а кроме Аллаха ничего не было!.. Но сказывают, в старые-старые времена жил на свете бедный юноша по имени Алладин – ну такой бедный, такой бедный, что беднее его просто и быть не могло.
Жили они вдвоём со своей матерью, и добывал он им пропитание тем, что пас чужой скот. Мать же его продавала хворост, собирала ослиные и верблюжьи кизяки для печки, да варила похлёбку, когда было из чего.
Мальчишкой был Алладин всегда такой грязный и рваный, что все дети его сторонились и кричали, когда он появлялся: «Вон Алладин идёт – спасайся кто может!» - и, зажав носы, разбегались. Алладин плакал и жаловался матери, но чем она могла его утешить? Она и сама выглядела не лучше.
Когда Алладин подрос и стал юношей, то мать сумела разглядеть необычайную стройность его тела, красоту лица, подобного луне в 14-й день месяца, и персиковый цвет кожи, скрытые под всегдашним слоем пыли и грязи. Она одна знала тайну его рождения, и верила, что ему уготована необычная судьба, и она, мать, тоже когда-нибудь возвысится вместе с ним.
А тайна эта была такова. Однажды, будучи ещё юной девушкой, вышла она вечером из дому своего отца прогуляться, и не успела она глянуть по сторонам, как проскакал, как ветер, какой-то всадник, закутанный в синий бурнус, подхватил её в седло и умчал из города.
Далеко в пустыню увёз он её, и там, в его богато убранном шатре с чудесными яствами и напитками, она, хоть и была испугана, увидела, что он молод и красив, и подумала, что человек этот, наверное, царских кровей.
А он, угостив и напоив её, велел ей развязать пояс, лечь на спину и обвить его ногами, и она не смела ослушаться. И он распечатал её запертую раковину и в поисках жемчужины всю ночь без устали погружался в неё, забивал и забивал заряды, и его орудие всё стреляло и стреляло.
А на утро, когда она проснулась, никого в шатре уже не было, кроме чёрной рабыни, которая весь день молча служила ей, кормила и поила, омывала и умащивала её тело мускусом.
И на следующую ночь всё повторилось: как стемнело, прискакал красавец-всадник, и вместе они угощались сладостями и фруктами и пили заморские вина из серебряных сосудов, а молчаливая рабыня им служила.
Как только они насытились, принц, как она его про себя называла, не теряя времени, велел ей развязать пояс, уложить зад на подушках, а пятки направить в небо, и рабыня ей помогала. И когда устроилась она удобно и подняла ноги, рабыня стянула с них шаровары, а он принялся мять и ласкать её бёдра и тёмную раковину между ними, и ей это понравилось, а раковина сама собой приоткрылась.
Как сказал когда-то поэт:
- Роза млела, источая сладостный нектар…
И принц, вдохнув аромат её нектара, извлёк свой белый жезл и осторожно погрузил в раковину, и стал погружать и извлекать его, снова и снова, и ей всё больше это нравилось, а рабыня в это время играла им на зурне. И он всё забивал и забивал в пушку заряды, всё сильнее и сильнее, и когда забил их достаточно, орудие выстрелило, да так мощно, что крепость была разрушена.
Потом он обнял её, и они уснули вместе, но утром проснулась она одна, и весь день провела с рабыней. Она знала, что в доме её отца-медника, по ней уже выплакали все глаза, но рабыня молчала, как рыба, и на все её вопросы прикладывала палец к губам и качала головой.
И на третью ночь было то же самое, только после ужина он приказал ей принять позу ослицы, и заряды свои забивал ей сзади, и она не видела его белого жезла, который за эти две ночи сделался ей так мил. Но и пребывать ослицей с ним ей было сладко, и только одно ей хотелось узнать, кто он и как его имя. И она поворачивала к нему лицо и хотела спросить, но принцу было не до того…
А потом он сел в позу лотоса и усадил её сверху, так, что тёмная раковина поглотила белый жезл целиком, и велел рабыне налить им тёмного густого вина, оживляющего силы, и они, слитые воедино, пили, влюблено глядя друг на друга. И в это время она снова хотела узнать, кто он, но он только покачал головой и сказал: «Потом, любовь моя!»
А когда они допили до дна, она ощутили ток чудесного вина в своих жилах и почувствовала, что его жезл внутри налился новой силой. И принц велел ей пуститься вскачь, и она понеслась, не чувствуя усталости и не жалея ни коня, ни всадника, и ей это понравилось больше всего на свете. А потом створки её раковины, охватившие белый жезл, сжались в таком сладостном спазме, и его орудие дало такой могучий залп, что она почти лишилась чувств.
А утром она опять проснулась на ложе одна, и лишь в руке у неё был зажат кошелёк с десятью золотыми динарами, а на пальце сверкал перстень с чудесным изумрудом, зато сам шатёр был пуст и гол, и никакого убранства, ни столиков с яствами не было.
Рабыня молча вывела её, посадила в маленькую тележку, запряжённую ослом, махнула рукой, и осёл резво побежал, как будто сам знал дорогу к городу.
Отец, когда она дома рассказала всё без утайки, проклял её и выгнал из дому, и слёзы её матери и сестёр не смягчили его сердца, ибо стала дочь его пропащая и никому более не нужная, и выдать её замуж после всего случившегося не было никакой возможности.
Сама же она не плакала, поскольку не считала себя виноватой, и молча подчинилась воле жестокого отца. Кроме того, она верила, что её любимый не бросил её, насытившись ею, а обязательно её разыщет, и они снова будут вместе.
Преисполнившись решимости ждать его, сколько ни придётся, она за четыре золотых купила себе бедную лачугу на окраине города, один золотой потратила на всякую домашнюю утварь и посуду, а оставшиеся пять золотых спрятала понадёжней, потому что, хотя и прошло только три дня, она уже знала, что понесла, и что не пройдёт и года, как у неё родится ребёнок. Перстень же с изумрудом она решила не продавать никогда.
И стала она жить в своей лачуге, ничуть не жалея о случившемся. Осёл с тележкой тоже остались у неё и помогали ей зарабатывать на хлеб: она собирала и возила хворост на продажу.
Через девять лун родился у неё мальчик, которого она назвала Алладин, прекрасный, как сама луна на 14 день месяца, и продолжали они жить уже вдвоём в большой бедности, ибо оставшиеся деньги мать Алладина не решалась тратить, считая, что они могут понадобиться для более важных дел, чем еда.