Новые русские - Страница 88

Человек жив до тех пор, пока кто-нибудь не сообщает, что он умер. Из всей группы, возвращающейся в Москву, одна Катя питает слабую надежду на скорую встречу со Степаном. Остальные дамы боятся задавать вопросы. А Жаке и Аслан понимают, труп их недавнего партнера навсегда приняла к себе морская гладь. А это означает, что его деньги, переведенные на счет кипрской компании, теперь принадлежат им…

В Москве же жизнь идет своим чередом. Макс в радостном возбуждении топчется у подъезда дома на Тверской. Утром ему позвонила Элеонора и попросила зайти ближе к вечеру. Но пока ее нет дома. Так во всяком случае говорит Марта Степановна. Макс не обижается, он готов ждать сколько угодно. После визита к понтифику занят исключительно воспоминаниями. Его тело хранит неизъяснимое блаженство испытанного тогда, а мозг, сколько ни напрягается, не способен воспроизвести ни одну картинку происшедшего. Такое бывает, когда вдруг просыпаешься весь во власти божественного сна. Помнишь, как прекрасно чувствовал себя в нем, но ничего конкретного вспомнить не можешь. Напрасно закрываешь глаза, прикидываешься спящим, мучительно ищешь в закоулках сознания тот счастливый сон… ничего, кроме послевкусия счастья, не остается. Единственный образ, не замутненный провалом памяти, — образ Элеоноры, стоящей в арке между малахитовыми колоннами в самом начале коридора. Какая Максу разница, что произошло потом. Главное — произошло то самое. Макс больше не сомневается в желании Элеоноры продолжить курс омоложения, используя его организм. Этого ему вполне достаточно, но безумно хочется признаться самому и услышать признание от нее. Пусть все останется, как прежде. На иную близость он и не претендует. Просто хочется быть уверенным, что она знает.

Макс возвращается в подъезд, где под «Голубыми танцовщицами» Дега вяжет из старых серых ниток новый свитер Марта Степановна. Та не дожидается его просьбы. Набирает номер телефона Элеоноры. О радость! В трубке звучит знакомый строгий голос, который Макс способен услышать на любом расстоянии.

— Идите, вас ждут, — недовольно ворчит консьержка. И добавляет вдогонку: — А тараканов все ж таки надо бы поморить.

Но Макс ее не слышит. От волнения у него звенит в ушах. Еще две минуты, и он увидит свое божество!

Элеонора открывает дверь, не дожидаясь, пока он начнет трезвонить. Макс не верит своим глазам. Она стоит почти обнаженная. Вернее, на голое тело надет полупрозрачный черный пеньюар. Ошарашенный ее видом, Макс, потупив взгляд, спрашивает:

— Я не вовремя?

— Отчего же? Я сама вас пригласила. Входите же, — не задерживаясь у дверей, она идет в залу и садится под золотистый шатер лампы..

Отчужденностью веет от всех предметов, к которым прикасается Макс. От вешалки, от зеркальной стены, от собственного отражения в ней, от неловко задетой ширмы, от полукруглого кресла из карельской березы, с недовольным скрипом принявшего тяжесть его тела.

Элеонора закуривает. Задумчиво, будто впервые, разглядывает портрет Ласкарата, висящий напротив над пианино «Блютнер». Макс в свою очередь не в силах оторваться от созерцания ее остро очерченного профиля.

— Вам нравится портрет моего мужа? — неожиданно спрашивает Элеонора.

— Хорошо нарисован. Как живой, — торопливо соглашается Макс.

Элеонора встает, подходит совсем близко к портрету. Полупрозрачный пеньюар позволяет Максу увидеть ее небольшие, подобранные в тугие полушария ягодицы, разделенные полосой трусиков. Небольшие тонкие ноги несколько расставлены, и пространство между ними, волнуемое легкой тканью, сводит Макса с ума. Впервые он испытывает приступ обескураживающего сексуального порыва к ней. Он впивается пальцами в полированные подлокотники кресла, от страха не совладать с бурей, колобродящей внутри, способной подкинуть его и бросить в полупрозрачную пустоту между ног Элеоноры.

— Он был единственным достойным меня мужчиной. Уже год я остаюсь верна ему и не представляю себе никого другого рядом. Не думайте, что я пригласила вас для воспоминаний о Василии. Годы, проведенные с ним, сделали меня другим человеком. Мы встретились в ВТО, я тогда там часто бывала. С тех пор для меня нет на земле более счастливого места, чем тот длинный казенный зал. Когда сгорел ресторан, я упала в обморок. Ведь пожар произошел на второй день после похорон Василия. Я бы могла ходить туда, садиться за столик в правом углу. Он использовался как подсобный, и вспоминать о нашей первой встрече… Это страшное, обгоревшее здание в центре Москвы торчит жутким пантеоном нашей любви.

Элеонора резко разворачивается, и от этого полы пеньюара разлетаются в стороны, оголяя ноги до самых бедер. Макс ухватывает взглядом нежные тонкие складки кожи возле черной ленты трусов, едва прикрывающей выпуклость лобка. Устыдившись своего открытия, он поднимает глаза и поражается злости, исказившей ее лицо. Щеки Элеоноры горят истерическим румянцем. Губы разжаты не то для оскорблений, не то для поцелуя. В глазах — беспокойство и решительность. Макс не выдерживает. Подскакивает к ней и впивается в губы. Прижимает ее дергающееся тело к себе и наслаждается его конвульсиями.

С огромным трудом Элеоноре удается вырваться из его объятий. Она отбегает за канапе. Ладонями вытирает рот. Презрительно кривится. Кричит:

— Мерзавец! Альфонс! Я надеялась на твою порядочность! Вся Москва смеется надо мной. Обсуждают, как я могла опуститься до связи с «морильщиком тараканов». Каково мне такое слушать? Терпела, думала — встретила достойного человека, рыцаря, готового охранять мое одиночество, ни на что не претендуя… как я ошиблась!

Элеонора валится на канапе и принимается рыдать. Пеньюар вновь предательски обнажает ее ноги, вздрагивающий живот, грудь с ввалившимся внутрь соском. Макс, на всякий случай, отводит глаза в сторону. Он мучается отчаянием, стыдом и покаянием. Падает на колени, закрывает лицо руками и, желая очистить душу, начинает с признания:

— Поверьте, Элеонора, мне ничего не надо. Я вас безумно люблю. Тогда, во время первого сеанса, когда вы коснулись губами моего тела, я потерял голову, разум, волю. Мне и этого одного раза хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Но вы сами захотели еще раз подарить мне блаженство. Я ни одному человеку не признался. Там, в комнате понтифика, я благодаря вам стал самым счастливым человеком на свете. Ваше право выгнать меня, запретить общаться с вами. Я согласен на все, лишь бы мечтать о новой встрече с вами. Пусть я никогда не смогу видеть вас, целовать, прикасаться к вам. Пусть я буду для вас лишь средством, способствующим омоложению, но вы для меня остаетесь божеством, смыслом жизни, последней радостью.

Элеонора в ярости отталкивает его ногой с такой силой, что Макс, потеряв равновесие, падает ничком. Она усаживается на канапе, широко растопырив ноги и нисколько не смущаясь своей наготы:

— Что за гадости вы говорите?! Какая комната? Какое омоложение?! Ты меня перепутал с Нинон! Это она ходит глотать вашу тухлую сперму. Нет, подумать только?! Заподозрить меня в такой мерзости. Ох, ох, я не выдержу… Подумать только, какой позор… Боже, как стыдно… идите прочь отсюда, слышите? Прочь! Я вас просила ночевать, потому что боялась появления здесь моего супруга, вернее, его привидения… но это не ваше дело. Лучше пусть Василий сжимает меня в своих мертвых объятиях, чем вы, с вашими грязными руками. Вон отсюда… убирайтесь прочь!

Макс в панике с трудом поднимается на ноги. Хочет что-то объяснить, но от растерянности ловит губами воздух. Обалдев от собственной роковой ошибки, униженный и растоптанный, он бросает взгляд на портрет мужа-привидения. В ответ Ласкарат презрительно улыбается ему. Макс вскрикивает от неожиданности. Зовет рукой Элеонору. Но улыбка на портрете исчезает так же внезапно, как и появилась.

Покачиваясь от потрясения, он на ощупь сдергивает с вешалки дубленку и, вытягивая вперед руки, словно слепой, выходит на лестничную площадку. Дверь за ним яростно захлопывается.