Новые приключения Гулливера - Страница 29

Впрочем, до рук фрисканда я добрался не сразу. Сначала я осмотрел лицо Цисарта. Здесь, кроме трупных пятен, явственно были видны следы травяной зелени — особенно на носу и скулах.

Более всего меня заинтересовали его губы. Они были покрыты бурой коркой запекшейся пены. Я подумал, что эту корку не мешало бы сравнить с той, которая осталась на срезанных мною травяных стеблях. Забравшись на плечо убитому, я приблизился к подбородку, постелил на него свой носовой платок и, задержав дыхание, принялся тесаком соскабливать в него корку с губ. Собрав некоторое количество, я завязал платок, спрятал его в карман, и двинулся дальше.

Рана в груди, откуда вышло лезвие шпаги, представляла собой дыру с неровными краями размером двенадцать дюймов на полтора-два. Края и одежду вокруг покрывала толстая корка запекшейся крови, твердая на ощупь.

Тут я сообразил, что не в силах буду перевернуть гигантское тело и дозваться Глюмдальклич или смотрителя тоже не смогу. Но мне непременно нужно было увидеть входную рану в спине, куда был нанесен смертельный удар.

Некоторое время я пребывал в раздумьях, затем, видя, что ничего другого не остается, решил попробовать подлезть под убитого и по возможности определить особенности раны и ее размеры хотя бы на ощупь. Воспользовавшись тем, что тело человеческое не плоско, но имеет естественные изгибы, я закрыл рот и нос шарфом, опустился на четвереньки и попытался пролезть, сколько было возможно. Наибольшее расстояние от поверхности стола до тела в области поясницы составляло примерно полтора фута, так что я вполне смог ползком пробраться под покойника, так что нащупал ближайший к себе край раны. Двигаясь осторожно, то и дело кашляя от жуткой вони, проникавшей и сквозь плотную ткань шарфа, я тем не менее сумел установить размер раны, а также точное направление удара — по тому, как располагались обрывки ткани кафтана по краю ранения.

Выбравшись после этого, я восстановил дыхание, а затем занялся правой рукой Цисарта. Поистине, все познается в сравнении! После пребывания под убитым, воздух снаружи уже не казался мне настолько напоенным гнилью; я дышал полной грудью и почти не замечал отвратительного запаха. Теперь я мог с большим интересом отнестись к картине, которую не видел ни один мой соотечественник. Я даже задумался над тем, что, займись я полным анатомированием Цисарта, мне понадобилось бы несколько месяцев, даже при помощниках и соответствующих орудиях. Но результат наверняка стоил бы того.

Итак, правая рука заинтересовала меня уже упомянутым чернильным пятном. Далее я направился к ногам, отмечая все повреждения одежды и пятна, коими изобиловало платье Цисарта.

Добравшись до огромных сапог и отдохнув здесь немного, я обошел труп и двинулся, теперь уже слева, в обратном направлении. Здесь лежала шпага, и я осмотрел ее с особой тщательностью.

Все лезвие было покрыто бурой коркой запекшейся крови. Такая же корка покрывала и рукоятку. Я осмотрел ее. Внимание мое привлек небольшой — полдюйма в высоту — заусенец в верхней ее части. Он тоже был покрыт засохшей кровью.

Затем я осмотрел гарду, размерами и чеканкой походившую на щит Ахиллеса, каким его описывал Гомер. Она выглядела куда чище рукоятки, если не считать нескольких травинок и пары комков засохшей грязи.

Такую же грязь, но в гораздо большем количестве я обнаружил на острие, причем грязь эта пристала к металлу поверх бурой запекшейся крови. По всей видимости, удар был нанесен с такой силой, что добрых футов пять стали вышло из груди убитого. Когда Цисарт упал ничком, острие вонзилось в землю. Поэтому, после того как растерявшийся Бедари выдернул шпагу из груди своего друга, лезвие оказалось выпачканным не только кровью, но и землей. Но…

Я вновь прошелся вдоль всей шпаги, машинально меряя шагами длину оружия. Рукоятка оказалась длиной около четырех футов; лезвие — шириной двенадцать дюймов, а длиной тридцать пять футов.

Я остановился. Увиденное подтвердило мысль, забрезжившую в моем сознании при осмотре площадки. Опустившись на колени, я еще раз внимательнейшим образом осмотрел лезвие шпаги. Крупинки грязи и крохотные травинки, которые были мне видны вполне отчетливо, покрывали острие шпаги. Собственно говоря, это подтверждало слова Бедари о том, что шпага вонзилась в землю после того, как Цисарт упал, сраженный ударом убийцы. Действительно, комья земли, каждый не более моего кулака, покрывали лезвие от конца на целый ярд.

Записав все результаты осмотра в тетрадь, которую носил в широком кармане камзола, я вернулся к огромным сапогам — чтобы находиться подальше от ужасного запаха, источником которого в наибольшей степени были открытые части тела. Здесь я сел, привалившись спиной к каблуку. Примерно через четверть часа появилась Глюмдальклич, все это время прогуливавшаяся перед храмом.

Пора было уходить. Случайно я бросил взгляд на сапоги убитого. Только сейчас мне показалось, что они были испачканы травяной зеленью странным образом. Толстые подошвы и подбитые гвоздями каблуки были чисты, причем я рассмотрел их со всей возможной тщательностью — даже шляпки гвоздей примерно дюймового диаметра, выступавшие на полдюйма.

А вот к носкам обоих сапог в обилии прилипли травяные частицы, кои немедленно счистил я тесаком во второй приготовленный мною платок. Это показалось мне очень странным. На всякий случай я измерил длину подошвы — она составила четырнадцать футов. Сверившись с записями, сделанными мною утром, я убедился, что размер сапог Цисарта не совпадает со следами, оставленными на лужайке. Я почувствовал себя сбитым с толку. Получалось, что фрисканд, найденный убитым в парке, словно бы перенесся туда по воздуху.

— Кто же, в таком случае, оставил там следы? — вопросил я вслух. — И почему сапоги убитого оказались выпачканы травою так странно?

Разумеется, Глюмдальклич не могла мне ответить — да я и сам знал ответ. Если одна цепочка следов принадлежала Бедари и если он не убивал фрисканда, то другие следы были оставлены убийцей.

Вернувшись домой, я начал растолковывать нянюшке, что и как следует делать на процессе, что говорить и как реагировать на те или иные выпады со стороны обвинения. К сожалению, мне не удалось объяснить все достаточно подробно. Вскоре после нашего возвращения пришла гостья — фрейлина Мирлич. Сочувственные вздохи и ахи, дворцовые сплетни не дали нам продолжить. Поскольку я не успел рассказать Глюмдальклич о подслушанном мною разговоре, она восприняла этот визит как проявление искреннего беспокойства со стороны подруги. Мне ничего не оставалось делать, как уйти в свой ящик и постараться привести в порядок свои записи и мысли. Но утомление давало себя знать, а громкие голоса девушек мешали сосредоточиться. В конце концов я лег в постель и уснул под щебетание о том, что королева нынче на приеме была не в духе, паж Даргири уронил опахало, одна из фрейлин оказалась беременной а фрисгульд Голдири вот-вот получит чин фрисканда.

Суд открылся в восемь утра в судебной палате королевского дворца. Как я уже говорил, в Лорбрульгруде председателем верховного суда — брибдингом — был сам монарх, а потому на судебных заседаниях можно было видеть весь цвет столицы. Собственно, весь цвет я и увидел в то утро, когда два лакея, следовавшие на почтительном расстоянии за моей нянюшкой, внесли мой ящик в палату. Ящик поставили на стол защитника. Глюмдальклич открыла крышку, извлекла из ящика меня, затем — кресло. Я сел в кресло и с любопытством огляделся по сторонам.

Небольшой зал — немногим превосходящий рабочий кабинет короля — был полон придворными, одевшимися по случаю чрезвычайно пышно. Дамы сидели отдельно от кавалеров. Почему-то стол обвинителя — королевского прокурора — стоял поблизости от дамских скамей, а наш стол — защиты — соответственно, рядом с мужскими. Не знаю, намеренно ли это было сделано, или так поступали всегда. В любом случае лица зрителей, ближайших к нам, выражали явное недоверие по отношению к возможностям Глюмдальклич. Недоверие это, правда, питало то, что она была слишком молода. В Англии бы девицу вообще не допустили выступать в королевском суде. В Бробдингнеге же, как я мог узнать из исторических хроник, подобное случалось часто и не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Но все-таки обычно этим занимались умудренные жизнью матроны. А тут — девушка, едва достигшая совершеннолетия!