Новобранец - Страница 56
Часть этого поля принадлежала Эопте, часть — другим людям его деревни. Там, где прочие видели плодородные почвы, Эопта видел лишь грязь, пачкающую его сапоги.
Но ужаснее всего было то, что время в крестьянской жизни топчется на месте. Оно не развертывается широкой, разноцветной лентой и не летит вдаль, как стрела, мимо все новых и новых земель, лесов, замков, даже, может быть, городов; нет, оно тупо вращается по кругу, точно мельничный жернов, снова и снова неловкой поступью вышагивая по одной и той же замкнутой дороге: от весны до осени, через безнадежную зиму.
«Если таково бессмертие, — думал Эопта, — то лучше уж отказаться от бессмертия. Что это за бытие, в котором ничего не происходит, кроме заранее известного!»
С такими мыслями он однажды ушел из своей деревни, и никто из односельчан его больше никогда не видел. Клочок общего поля, принадлежавший Эопте, не распахивали и не засеивали, так что он оставался невозделанным и год от году все больше дичал, пока наконец не перестал быть плодородным и не превратился в плешь.
А Эопта переходил с места на место и чутко осматривался по сторонам, а также прислушивался к себе: он боялся пропустить момент, когда жизнь его перестанет выписывать бессмысленные круги и, развернувшись, полетит вперед. Но все оставалось скучным и серым, одна таверна сменяла другую, один временный заработок перетекал в другой, и скоро Эопта с ужасом понял, что даже бродяги и наемники ходят по кругу, потому как все в их существовании подчинено смене сезонов. Даже войны велись с достаточной регулярностью…
— Что же не обладает постоянством? — спросил как-то раз Эопта случайного спутника, встреченного им на дороге.
Тот — бодрый старик в хорошей одежде — рассмеялся:
— Странный ты парень, как я погляжу!
Эопта насупился:
— Что же во мне такого странного, приятель?
— Все люди ищут постоянства, потому что боятся неизвестности и перемен.
— Если я чего и боюсь, — сказал Эопта, — то как раз обратного. Я думал, что, став бродягой без имущества и постоянного занятия, я не увижу одну и ту же вещь дважды. Но вот прошло несколько лет, и я опять замечаю себя в кругу одних и тех же забот! Я помню, что весной можно неплохо заработать на огородах, летом любой отряд охотно примет к себе лишнего солдата, а осенью меня ждут на уборке урожая в паре деревень к северу отсюда… Проклятье! — с болью воскликнул он. — Я ведь ненавижу сельский труд, и все-таки вынужден им заниматься у чужих людей, чтобы не умереть с голоду.
Он помолчал, разглядывая камешки у себя под ногами, а потом прибавил:
— Зато я в любой момент могу уйти, потому что нигде меня ничто не держит.
— Хоть чего-то ты добился, не так ли? — отозвался его новый знакомец.
Эопта сказал:
— Сдается мне, ты насмехаешься надо мной.
— Возможно, — не стал отрицать тот. — Однако я знаю нечто, способное сделать тебя по-настоящему счастливым, если только ты, конечно, способен испытывать счастье. Для начала тебе стоит узнать, что меня зовут Эахельван и что я живу в замке, который принадлежит сейчас защитнице Гонэл. Слышал о такой?
Эопта наморщился.
— Чего я только не слышал о защитниках! Будто они — бессмертные, родня всем эльфам на свете, потомки самой чистой крови… Будто бы убить защитника невозможно, никакое оружие его не берет… Это, кстати, так? Ты, наверное, знаешь, Эахельван, коль скоро живешь бок о бок с одной из таких.
— Это неправда, — сказал Эахельван. — Защитники действительно принадлежат к народу эльфов, и век их должен быть очень долгим; но на деле они погибают чаще, чем другие. Если случается война, защитник первым выходит навстречу врагу, и поверь мне, Эопта, защитника можно убить абсолютно любым оружием.
— Ты что, пробовал? — хохотнул Эопта.
— Нет, но знаю. Не обязательно же все пробовать, чтобы узнать… У тебя мысли как у крестьянина, Эопта, и ты никогда не станешь никем иным, если не избавишься от земной привычки все трогать руками и гонять мысли по кругу.
Эопта помрачнел, даже почернел и прикусил губу, боясь себя выдать. Но Эахельван, похоже, читал в его душе, как в книге с крупными буквами.
— Ты злишься на меня за то, что я так просто разгадал тебя, Эопта, но ведь ты не сделал ничего, чтобы превратиться в настоящую тайну для меня. Вот тебе первый урок!
— Скажи, — сделав над собой усилие, заговорил Эопта, — далеко ли отсюда этот замок?
— Почти на самой границе. С башен видны серые туманы, затягивающие горизонт, — ответил Эахельван. — Отсюда дня два пути.
— Что ты делаешь так далеко от своей обители? — продолжал расспрашивать Эопта. — Ты ведь, прости за откровенность, уже не молод. Для чего такие дальние походы старику? Сидел бы в замке, под защитой этой самой Гонэл, наслаждался покоем.
— Разве тебе хочется наслаждаться покоем? — возразил Эахельван.
— Мне? — Эопта растерялся: собеседник, похоже, не понимает самых простых вещей! — Но ведь я еще молод, в то время как ты…
— Э, дурачок! — перебил Эахельван. — Когда ты доживешь до старости, то сделаешь одно поразительное открытие: человек на самом деле не стареет. В его понимании смысла и радостей жизни не появляется ничего нового по сравнению с тем, что было и в пятнадцать, и в тридцать лет… Удивительно бывает иногда увидеть отражение в зеркале своей телесной оболочки: лишь она одна претерпевает изменения, и это похоже на предательство.
— Ты изрекаешь псевдомудрые вещи, известные каждому дураку, — поморщился Эопта. — Скажи что-нибудь поновее.
— Вот тебе и поновее: я выбрался из замка под тем предлогом, что нуждаюсь в прогулках для моих ученых размышлений, и никто мне не возразил, поскольку я всегда слыл чудаковатым. И я отказался от охраны, потому что старику не нужна охрана — старик вообще никому не нужен, не так ли?
Эахельван хмыкнул.
— Вот здесь дряхлая оболочка оказалась мне союзником! Я чувствую себя так, словно нацепил плащ и маску и скрыл свою истинную сущность, хотя для того, чтобы спрятаться от посторонних глаз, мне потребовалось всего лишь постареть.
Эопта покачал головой.
— Говоришь мудрено, но не мудро.
— У меня и цели такой нет — поражать тебя мудростью. Глупый Эопта, все в мире так устроено, что будет повторяться раз от разу, потому что старость — такая же неизбежная банальность, как и весенняя пахота, столь тебе ненавистная. Впрочем, ты можешь заняться искусством. В этой сфере повторяемости куда меньше.
Эопта вдруг расхохотался. Смех его звучал безрадостно и натужно — смех человека, не привыкшего к веселью.
— Искусство? — переспросил Эопта, давясь хохотом. — Так вот что ты имел в виду, умник! Но как, скажи на милость, я займусь искусством, если всю жизнь держал в руках только плут, лопату да грабли? У меня ни голоса нет, чтобы петь, — да и песен я не знаю, — ни ловких пальцев, чтобы перебирать струны, — не говоря уж о том, что у меня нет музыкального инструмента! Ни рисовать, ни вышивать, ни шить, ни плести кружево я не обучен! Или ты предлагаешь мне пойти в ученики и гнуть спину на мастера еще лет десять прежде, чем из меня, быть может, выйдет что-нибудь путное?
Эахельван выслушал этот монолог чрезвычайно внимательно, чем еще больше взбесил Эопту. Когда тот наконец иссяк и замолчал, задыхаясь и обтирая губы, Эахельван спокойно сказал:
— А теперь, щенок, ты будешь держать язык за зубами и просто слушать меня. Понял?
Они прошли вместе в полном безмолвии ровно столько, сколько потребовалось бы уставшему человеку для того, чтобы выпить полный кувшин молока, и только после этого Эахельван заговорил опять:
— Есть в нашем мире такое существо — Джурич Моран. Наверное, даже ты слыхал о нем. Молчи, не отвечай. Ответишь, когда придет черед и только в том случае, если это понадобится. Некоторое время назад Моран создал чудесную вещь — платье Ингильвар. Точнее, Моран натворил много разных штук, но нас с тобой сейчас интересует именно платье. Ингильвар была простой деревенской девушкой, еще более простой и глупой, чем ты сам; однако Моран по непонятной причине полюбил ее и сделал ей драгоценной, хотя и весьма опасный подарок.