Новик (СИ) - Страница 1

— Слава те, Господи, живой! — радостно крикнул кто-то над ухом.

Голова гудела, требовала покоя и ещё немного поспать, но мечтам этим сбыться было не суждено.

— Крепко же вам, Никита Степаныч, досталось! — добавил тот же самый голос. — Господь уберёг, вскользь по шелому удар-то прошёл! Даже лицо-то не попортили! Почти!

Я замычал что-то невнятное, пытаясь избавиться от этого назойливого голоса и его обладателя. Глаза разлепить никак не удавалось. И откуда он знает моё имя? Где я вообще?

Последнее, что я помнил, это то, как спорил в поезде со случайным попутчиком о русских монархах, с жаром доказывая, что воцарение Романовых — трагедия, сопоставимая по масштабам с Февральской революцией и развалом СССР. Один из переломных моментов русской истории.

А теперь, получается, лежу. Неизвестно где, но под одежду уже набилась колючая сухая трава. Назойливый голос гудит над ухом, а его обладатель не прекращает меня тормошить, кажется, перевязывая мне голову.

— Отстань… — простонал я.

Мой собственный голос звучал тоже как через толстое одеяло, казался чужим, незнакомым. От этого ещё сильнее разболелась голова. Доносились до меня и другие звуки. Ржание коней, стоны раненых, чьи-то разговоры.

Крушение поезда случилось, что ли? Тогда откуда тут лошади?

Мысли путались и метались, меня одолевала жуткая слабость, как будто я снова болею ковидом. Одно я знал точно. Я не должен быть здесь. Я должен ехать в поезде Москва-Сочи, сойти на конечной и греть свои старые кости на пляже.

— Отстану, как есть отстану, Никита Степаныч! Головушку вашу перевяжу и отстану! — тараторил голос. — Ох, и влетит мне от батюшки-то вашего! Не уберёг, куда смотрел только! Дядька ещё, называется! Ну, хоть живой, и то слава Богу!

Я наконец сумел разлепить глаза и увидел перед собой незнакомого мужика лет пятидесяти на вид. Широкая русая борода его изрядно старила, испещрённое следами оспы лицо таило в себе хитринку, присущую только русскому деревенскому мужику. На голове у него покоилась сбитая на затылок толстая стёганая шапка, а одет он был в такую же толстую стёганую куртку с высоким воротом, несмотря на то, что погода стояла ясная, солнечная, и было довольно жарко.

— Я где… — пробормотал я.

— Не боись, Никит Степаныч, не в Крыму! — усмехнулся мужик.

Лучше бы в Крыму. Там песочек мягкий, море.

— Где… — требовательно проворчал я, понизив голос.

— Так за Путивлем, вторую седмицу татарву гоняем! Чего уж ты, Никит Степаныч? — удивился мужик.

Я приподнялся на локтях. Сам я тоже был одет чудно, совсем не в треники и майку, в которых рассекал в поезде. На мне была похожая стёганка, только с нашитыми сверху большими железными чешуйками, красные шаровары и кожаные сапоги. На поясе висела сабля в ножнах, и я даже потрогал рукоять, чтобы удостовериться.

Мужик понял мой жест по-своему.

— Всех уж отогнали, некого рубать-то, Никит Степаныч! — усмехнулся он.

— А ты кто такой? — спросил я.

Он недоверчиво сдвинул брови, посмотрел пристально.

— Ты чего? Дядьку свово не узнаёшь? — сказал он. — А ну, перекрестись!

Я осенил себя крестным знамением. В прах не рассыпался, серой не завонял, в корчах биться не начал. Мужик заметно расслабился, но всё равно смотрел обеспокоенно.

— Крепко же тебе досталось… — пробормотал он. — Леонтий я, дядька твой с малых лет.

Я вздохнул, откинулся назад, на землю, понимая, что влип по полной программе. Похоже, я попал.

— Так… — выдохнул я, потирая подбородок, на котором вместо трёхдневной жёсткой щетины теперь был мягкий пушок. — А год нынче какой?..

— Лето семь тысяч шестьдесят седьмое, — глядя на меня, как на дурачка, сообщил Леонтий.

От сотворения мира, значит. По византийскому календарю. Сходу перевести дату в привычное мне «от рождества Христова» не удалось, но зато сразу стало ясно, времена ещё допетровские, посконные. Я прикрыл глаза, чувствуя, как вместе со слабостью телесной на меня наваливается ещё и жуткая апатия. Депрессия. Совсем не так я себе представлял свой летний отпуск.

— Может, ты меня ещё раз по голове стукнешь… — пробормотал я, надеясь вернуться обратно.

Хотя что-то мне подсказывало, что я тут надолго, если не навсегда. С другой стороны, судя по внутренним ощущениям, я скинул лет пятьдесят со своего возраста, и за вычетом общей слабости после ранения, находился в самом расцвете сил. Снова стать молодым… Дорогого стоит. Пусть даже в совершенно чужой эпохе.

— Батюшки-святы, как можно-то? Зачем это, по голове? — забеспокоился Леонтий. — Ништо, в Путивль вернёмся скоро. Там и отдохнёшь.

Я попытался вспомнить ещё хоть что-нибудь из того разговора в поезде. Мой попутчик, черноволосый мужчина в безупречном строгом костюме, застёгнутом на все пуговицы, хотя в вагоне стояла жара, всё больше слушал, лишь изредка подкидывая какие-нибудь тезисы, пытаясь вывести меня из себя. Троллил, как будто мы на каком-то форуме, а не за одним столом.

То хаял Сталина и превозносил Хрущёва, то сожалел о крещении Руси в православие, а не в католичество, то превозносил Петра Первого и ругал Иоанна Грозного за одни и те же поступки, ловко жонглируя фактами и цифрами, проверить которые я не мог. Ладно хоть не дошёл до аргумента в духе «сдались бы Гитлеру — пили бы баварское», иначе бы я точно ему врезал прямо в купе.

Но вывести меня из себя ему всё-таки удалось, и мне оставалось только скрежетать зубами, глядя на его поганую насмешливую улыбочку. Я как раз пытался доказать, что опричнина и уничтожение старой знати — необходимая мера, что без этого никак нельзя было обойтись, и что если бы первую жену Грозного не отравили бояре, история пошла бы совсем другим путём. Вещал я всё это с жаром, достойным выступлений Жириновского, так, что аж сердце закололо от переживаний.

Что-то он мне сказал… В духе «можете попытаться» или вроде того. А потом я очнулся здесь. Профессор чёрной магии, мать его за ногу.

Я издал протяжный стон, хватаясь за голову.

— Никит Степаныч! — забеспокоился Леонтий.

Я снова поднялся, сел, хватаясь за голову и раскачиваясь туда-сюда, как китайский болванчик.

— Леонтий… — тихонько позвал я. — А кто нынче государь?

Догадываться я уже и так догадывался.

— Так ведь Иоанн Васильевич! — удивляясь такому вопросу, ответил дядька.

Вариантов было немного, это либо времена Грозного, либо времена его деда. Тоже, к слову, Грозного.

Я растерянно озирался по сторонам. Кругом зелёная степь, колышущаяся от ветра, стреноженные лошади пасутся неподалёку. Люди в таких же стёганках, как у нас с Леонтием. Воткнутые в землю стрелы, похожие издалека на белые причудливые цветы. Трупы, лежащие ничком и раскинув руки во всю ширь, со следами сабельных ударов и торчащими обломками стрел.

По коже пробежал холодок, я попытался подняться на ноги. Зашатался, меня тут же подхватил за локоток дядька, приглядывающий за мной. Куда идти и чего делать — я даже не представлял.

Все остальные ловко обирали убитых татар, распоясывая их, стаскивая сапоги и даже заглядывая во рты в поисках ценностей. Понятно, трофей — он и в Африке трофей.

— Ты не переживай, Никит Степаныч, твово татарина я обыскал уже, — сказал дядька, проследив за направлением моего взора.

— Новик! Живой? Славно! — к нам вдруг подъехал всадник на пегом коне. — Не то батька твой шибко осерчал бы!

У этого всадника на голове возвышалась железная остроконечная шапка, а вместо стёганой куртки он носил длинную кольчугу из крупных колец. К седлу у него был приторочен колчан со стрелами, на поясе висела сабля в богато изукрашенных ножнах. Вид у него был лихой и грозный.

— И куда погнался? Как будто на твой век татарвы не хватит! — засмеялся всадник. — Ну, чего молчишь-то?

— Так его татарин сабелькой приголубил! — ответил за меня дядька. — Вон тот!