Новеллы - Страница 22

Она смотрит и видит перед собой весь приход Свартшё, который дремлет под ровным покрывалом белого снега в полтора локтя толщиной. Какой вид открывается взору! Привычных мест совсем не узнать. Пожалуй, тут, как на море, нужен компас, чтобы не заблудиться. Не различишь, где море, где берег; на гладком просторе не видно, где кончается бесплодная бросовая земля, а где начинается овсяное поле, с которого вот уже сотни лет люди из года в год снимают урожай. Угольщикам, живущим на торфяных болотах и лысых холмах, ничто не мешает вообразить себя зажиточными хозяевами, которые владеют обширными угодьями пахотной земли.

Наезженные дороги будто сбились с пути, вырвались из оград и пустились плутать напрямик, где попало. Сейчас не то что в поле, а на своем дворе немудрено заблудиться. Бывает, идешь и вдруг замечаешь, что тропинка, проложенная к колодцу, тянется прямо через кусты таволги, ограждающие розовые клумбы.

Но нигде не чувствуешь себя в большей растерянности, чем на кладбище. Во-первых, ограда, сложенная из дикого камня, которая отделяет кладбище от пасторской усадьбы, совсем исчезла под снегом, так что не разберешь, где кончается одно и начинается другое. Во-вторых, все кладбище превратилось в широкое гладкое поле, не видно ни одной неровности, которая указывала бы, где под снегом скрыты могильные холмики и кусты.

На большинстве могил стоят невысокие железные кресты, на которых повешены тоненькие сердечки, чтобы ветер их шевелил. Все кресты спрятались под снегом. И железные сердечки не могут звенеть, разнося вокруг печальные песни о тоске и утрате.

Люди, которые уезжали работать в город, понавезли оттуда неживых могильных венков с цветочками из бусин и с жестяными листьями; эти изделия так дорого ценятся в Свартшё, что они лежат на могилах в ящичках под стеклом. Сейчас их не видно под снежной пеленой, и могилы, на которых есть такое украшение, ничем не отличаются от других.

Кое-где из-под снега торчит куст калины или сирени, но большинство утонули в снегу по самую макушку. Редкие веточки, высовывающиеся наружу, ужасно похожи одна на другую. Как приметы они ненадежны, и по ним здесь ничего не найдешь. Старушки, которые привыкли каждое воскресенье навещать могилы своих близких, не ходят дальше главной аллеи, боясь увязнуть в снегу. Пройдя по ней немного, они останавливаются и начинают издалека высматривать «свою могилку», стараясь угадать ее место. Кажется, она была у этого куста… А может быть, вон у того? И старушки мечтают, чтобы поскорей уж пришла оттепель. Зимой, когда не найдешь родную могилку, старушкам кажется, будто мертвые ушли куда-то совсем далеко.

На кладбище стоит несколько больших каменных надгробий, которые высятся над снежным покровом. Но их так мало! А сверху они оделись в снежные шапки и стали так похожи, что и не сообразишь, которое где стоит.

На всем кладбище есть только одна расчищенная дорожка. Она ведет от главной аллеи к покойницкой. Когда нужно кого-нибудь хоронить, гроб относят в покойницкую; и там пастор совершает заупокойную службу, там же все и прощаются с покойником. О том, чтобы опустить гроб в могилу, не может быть речи. Гроб должен дожидаться в покойницкой, пока Господь не пошлет оттепель, а до тех пор земля не поддается кирке и заступу.

И тут случилось, что среди зимы, как раз в самые лютые морозы, когда кладбище становится недоступным, в семье заводчика Сандера, хозяина Лерума, умер ребенок.

Фабрика в Леруме — это большое предприятие, и ее хозяин — могущественный человек. Совсем недавно он устроил на кладбище место для семейного захоронения. Все хорошо помнят, как оно выглядит, хотя сейчас его не видно под снегом. Оно обнесено гладкой каменной оградой с толстыми железными цепями; посередине в ограде поставлена гранитная плита с его именем. Большими буквами вырезано на ней одно слово: САНДЕР, его хорошо видно отовсюду.

Но когда у них умер ребенок и зашла речь о похоронах, тут заводчик и говорит своей жене:

— Я не желаю, чтобы этот ребенок был похоронен в моей могиле.

Так сразу и видишь обоих, точно они сейчас стоят перед глазами.

Разговор происходит в столовой усадьбы Лерум. За столом сидит заводчик. Он завтракает — как всегда, в одиночестве. Его жена, Эбба Сандер, сидит в качалке перед окном, из которого открывается широкий вид на море, усеянное мелкими островками.

Только что она плакала, но после слов мужа слезы сразу высохли на ее глазах. Ее маленькая фигурка сжалась, точно от страха, по всему телу пробегает дрожь, как будто на нее вдруг пахнуло холодом.

— Что ты сказал? Что ты сказал? — бормочет она.

Ее речь звучит так, словно ее колотит озноб.

— Во мне все против этого восстает, — говорит заводчик. — Там у меня похоронены мать и отец, на камне написано «Сандер». Я не желаю, чтобы там лежал этот ребенок.

— Так вот, значит, что ты надумал! — говорит жена, а сама так и дрожит мелкой дрожью. — Я ведь знала, что когда-нибудь ты мне отомстишь.

Он кидает салфетку, подымается из-за стола и встает перед ней во весь рост — крупный и широкоплечий мужчина. Он не намерен отстаивать перед ней свое решение. Посмотрев на него, она сама должна понять без слов, что оно принято бесповоротно. Весь его облик выражает тяжелое, непоколебимое упорство.

— Я не собираюсь мстить, — отвечает он, не повышая голоса. — Я просто не могу этого стерпеть.

— Ты говоришь так, точно речь идет о том, чтобы переложить его из одной кровати в другую, — говорит жена. — Он ведь умер. Ему-то уже все равно, где лежать, Но для меня это значит погибнуть.

— Я подумал об этом, — отвечает он. — Но я не могу, вот и все.

Они были женаты давно и понимали друг друга без лишних слов. Она знает, что его ничем не разжалобишь — бесполезно даже пытаться.

— Зачем тогда было прощать! — восклицает она, ломая руки. — Зачем ты оставил меня в Леруме, а не прогнал? Зачем было обещать прощение?

Он чувствует, что в душе не желает ей зла. Но ничего не может с собой поделать — всякому терпению есть предел.

— Скажи соседям то, что найдешь нужным! — говорит он ей. — Я буду молчать. Выдумай, что в могиле стоит вода, или скажи, что для лишних гробов, кроме родительских да наших с тобой, не нашлось места!

— И чтобы этому кто-то поверил!

— Выпутывайся сама, как знаешь, — говорит муж.

Это он не со зла! Она сама видит, что не со зла. Все так, как он сказал: тут он просто не может уступить.

Она глубже забивается в кресло и, сцепив на затылке руки, отворачивается к окну, глядя перед собой невидящим взглядом. Как ужасно, что в жизни так много такого, перед чем мы бессильны! А страшнее всего, когда в твоей душе вдруг пробуждаются какие-то силы, против которых ты бессильна бороться. Несколько лет тому назад, на нее, рассудительную замужнюю женщину, вдруг обрушилась любовь. Такая любовь! Даже думать нечего, чтобы с ней можно было бороться!

Какие чувства владеют сейчас ее мужем? Неужели жажда мести?

Он никогда не терзал ее злобой. Он сразу простил ей, как только она призналась.

— Ты себя не помнила, — сказал он тогда и оставил все по-старому.

Прощать легко на словах, а на деле куда труднее. Особенно человеку с тяжелым и замкнутым характером, который ничего не забывает и никогда не дает выхода своему раздражению. Что бы он ни говорил, в его душе поселилась неутоленная обида, она его точит и не даст покоя, пока он не отыграется на чужом страдании. Какое-то странное чувство осталось тогда у Эббы, которое подсказывало ей, что лучше бы уж он дал волю своей злости, пускай бы даже побил. А так он стал зол и сварлив. Она чувствует себя, как лошадь в упряжке: все время помнит, что хотя ее покуда не бьют, но сзади сидит человек с кнутом. И вот он обрушил удар. Теперь она погибла.

Глядя на Эббу, все говорят, что никогда не видали такого страшного горя. Она точно окаменела. Все дни до похорон она ходит, как неживая. Непонятно, слышит она или не слышит, когда с ней заговаривают, узнает ли окружающих. Она, видимо, не ощущает голода, может стоять на морозе, не чувствуя стужи. Но все ошибаются: она окаменела не от горя — от ужасного страха.