Новая картина Репина - Страница 1

Annotation

В. В. Стасов

КОММЕНТАРИИ

В. В. Стасов

Новая картина Репина

Сюжетом нынешнего года Репин окончил новую картину, огромного размера и значительного содержания. Очень немногие из петербуржцев видели ее, так как она не появлялась ни на какой выставке и помещается в одной из зал Государственного совета, напечатанные же о ней некоторыми репортерами статьи в газетах до того поверхностны, неопределенны, слабы и вялы, что не способны дать ровно никакого понятия о содержании и художественном достоинстве этого новейшего произведения Репина,

Два с половиной года тому назад, 7 мая 1901 года, происходило торжественное заседание Государственного совета в память столетия, прошедшего со дня основания этого высшего нашего государственного учреждения, 7 мая 1801 года. Репину было поручено изобразить это заседание, и он исполнил это на громадном холсте в 12 аршин ширины. Он присутствовал в день заседания в той зале, где оно происходило, и набросал на бумаге свои заметки и впечатления. Впоследствии почти все личности, присутствовавшие на заседании, позировали для картины, каждый отдельно, в той самой зале и на том самом месте, где находились 7 мая 1901 года, и только потом эти предварительные этюды и эскизы переносились художником на подлинный холст картины.

Для исполнения разных подробностей и аксессуаров картины (кресел, столов, архитектуры залы, ковров, люстр и т. д.) Репин взял себе на помощь двух из числа значительнейших своих учеников, гг. Кустодиева и Куликова, и, конечно, это немало способствовало ускорению окончания работы. Таким образом, сделалось возможным окончить громадную картину в течение всего только двух лет. А в ней изображено было около 80 личностей, одни в портретах поясных, другие — поколенных, третьи в портретах во весь рост; одни в размерах менее натуры, другие в натуральных размерах и, наконец, третьи в размерах более натуры, смотря по большей или меньшей отдаленности планов от зрителя.

В прошлом, 1902 году мне случилось видеть картину тогда, когда лишь некоторые отдельные части ее были значительно подвинуты вперед и во многих местах глядел еще холст, непокрытый красками, с едва намеченными контурами. И я остался глубоко поражен тем, что у меня было перед глазами.

Это было нечто вроде строящегося громадного дома, которого все пространства покрыты еще лесами, лестницами, стремянками, перекрещивающимися балками, досками и бревнами, но где глаз уже различает грандиозные и изящные размеры и чувствует будущий ослепительный свет, начинающий уже и теперь вырываться потоками из незагроможден-ных более там и здесь окон. Подобными потоками света из окон являлись уже некоторые портреты. Всего более поразил меня тогда портрет-этюд великого князя Владимира Александровича, написанный на отдельном холсте и исполненный с такой необычайною жизненностью и правдой и в таких блестящих красках, что будет, наверное, одним из высших сокровищ и драгоценностей того музея, где будет когда-нибудь находиться. Я видел тут несколько и других подобных же chefs d'oeuvre'ов. И все-таки трудно было представить себе, что-то выйдет, в конце концов, из всего этого собрания портретов с многих десятков личностей, столь разнородных по рождению, натуре, характеру, возрасту, деятельности и соединившихся на одной картине, на расстоянии едва лишь нескольких вершков одни от других, в одну общую сцену? Что-то дадут в своей сложности, спрашивал я себя, все эти краски и цвета, все эти головы и физиономии, все эти молодые и старые черепа, все эти мундиры и звезды, все эти золотые и серебряные узоры шитья и эполеты, все эти голубые и красные ленты, столько раз и так близко повторяющиеся одна подле другой? Где возьмет Репин то разнообразие поз и движений, которые тут нужны, где он сыщет ту массу разных поворотов головы, тела, рук, которые тут непременно были налицо в действительной сцене 1901 года? Как трудно, как трудно! И опять пестрота красок, как он с нею сладит? И тут же монотонность, бесконечные повторения — как он их избежит, как их победит? Я вместе и боялся, и надеялся.

Но когда я увидал теперь картину, совсем уже готовую и оконченную, я еще более, чем за год прежде, остался поражен ею. Что было тогда только намеком и начинанием, то теперь пышно расцвело и выросло.

Совершен огромный, изумительный труд, доведена до невероятно счастливого окончания вся затея и художественная мысль. Но с каким совершенством и красотой! Не вышло ничего кричащего и пестрого, режущего глаз, везде гармония, изящество, удивительное согласование, общее участие их в чудесном красочном аккорде. Казалось, что можно сделать из постоянно повторяющихся сквозь всю картину, все одних и тех же цветов темнозеленых суконных мундиров, непрерывно повторяющегося золотого шитья, широко разлившегося по груди или по воротникам и обшлагам рукавов, из многочисленных голубых и красных лент, в одинаковом, все одном и том же направлении идущих с одного плеча на другой бок? И однакоже Репин сладил со всеми этими красками и линиями, как будто они все разные и поминутно представляют что-то другое, новое. Какое необычайное чудо, мастерство, соображение и сноровка!

Вот что значит талантливость!

И в этом ему великою помощью было одно особое обстоятельство, которое по нечаянности само далось ему в руки — только возьми, схвати, мол, меня, голубчик! Это именно то, что зала, в которой происходило заседание 1901 года, была не квадратная, не продолговатая прямоугольная, как обыкновенно, а круглая. Такая тема, кажется, не представлялась до сих пор ни одному живописцу. Если где-нибудь она и была, то всячески — это необыкновенная редкость и исключительность. Но что же такого важного выигрывалось от того, что зала — круглая? Как, что! Выигрывалось то, что все линии картины идут не прямыми, протянутыми чертами, а контурами скользящими, извивающимися каждую секунду, то сжимающимися, то разжимающимися. Сколько готовой на каждом шагу перспективности, сколько раккурсов и расширений в облике стен, колонн, карнизов, капителей, сколько различия в формах орнаментов, столов, кресел, — но вместе и в позах всех присутствующих в зале личностей! Как изменяются ежеминутно тут все человеческие фигуры, их костюмы и украшения, кресты, звезды, ленты! Конца нет разнообразию, преображению всех этих предметов, в сущности, почти все одних и тех же. Это словно бесконечные нечаянные вариации все на одну и ту же тему. И Репину надо было только талантливыми глазами и чувством схватывать все это, талантливыми кистями воспроизводить все это на своем полотне. Он это чудно и выполнил. Талантливо он видел, талантливо он и воспроизводил.

Так у него было относительно линий и красок. Но еще могучее и глубже было то, что он вынес из наблюдения и схватывания живых человеческих натур, наполнявших заседание.

В конце одного из своих «Севастопольских рассказов» Лев Толстой говорит: «Герой моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен — правда». Конечно, Репин не Лев Толстой, об этом и речи нет, но он тоже принадлежит к той самой породе людей и художников, у которых главный герой их рассказов и изображений — правда, неподкупная, ничем не заласкиваемая, никакими сластями и полезными соображениями, правда, и в этом вся его сила и обаяние. И это до такой степени так, что когда ему случалось отступать от главного закона своей натуры и жизни, он проваливался, словно сквозь непрочные льдинки, и тонул. Впрочем, на время.

Так было недавно с его последними картинами: «Иди за мной, Сатано!» и «Какой простор». Здесь он отступил на минуту от врожденного ему реализма и правды, шагнул в область «иносказаний», аллегорий, таинственных скорлупок — и был поглощен чуждым ему потоком, не взирая на всю талантливость отдельных художественных моментов даже и тут.