Новая история Второй мировой - Страница 112

Заметим, что все определения в явной или скрытой форме говорят о том, что состояние войны есть оправдание насилия и убийства. Война разрешает то, что во время мира строго запрещено, и в этом отношении может рассматриваться, как своеобразный карнавал, «массаракш», мир наизнанку, праздник непослушания.

Я считаю войну важнейшей гуманитарной технологией, обеспечивающей саму возможность социального существования вида Homo Sapiens. Она представляет собой институт, позволяющий «сбрасывать» вовне агрессию, непрерывно производящуюся в жестко структурированном обществе. Ничего не поделаешь: крупные приматы — эволюционные эгоисты, и для взрослого самца каждый другой взрослый самец — соперник, а самка — добыча. Поэтому существование в социуме, «в рамках» — это непрерывный и сильный стресс, а нормальная реакция крупного примата на стресс — агрессия. Кольцо обратной связи замыкается — агрессия производит агрессию.

Вечно так продолжаться не может. Рано или поздно социальные ограничения будут сброшены, и та «война всех против всех», о которой я писал выше, проявится уже не в одобрении убийства, а в череде непрерывных убийств. Смотри «Повелитель мух» У. Голдинга. Или «Королевскую битву». Или «Эксперимент».

Но плюсы социального существования настолько велики, что из вида, являющегося, по сути, нежизнеспособной мутацией, получился властелин Земного шара и безусловный царь природы. Следовательно, человеку требовался механизм, утилизирующий агрессию. Война и стала таким механизмом. Кроме того, она исполняет роль социального лифта, перемешивающего излишне стратифицированное общество, своеобразным «санитаром леса», выбраковывающим слабые или больные сообщества и, last, but not least, одним из источников культуры (говоря языком нашего времени — новостным поводом).

Кроме того, война выступает как агент развития, причем речь идет не только о технологическом прогрессе, но и об изменениях в гуманитарной сфере. В конце концов, современное международное право выросло из Тридцатилетней войны, а «типовой» Гражданский кодекс ведет свое происхождение от Кодекса Наполеона.

Возможно ли обойтись без войны? Наверное, да, но для этого нужно найти другие механизмы сублимации социальной агрессии. Искусство, трансцендентное познание — это очень не для всех. Спорт и игры снимают лишь часть напряжения. Может быть, мир «высокой виртуальности», современный аналог древнеиндийского «покрывала Майи», искусственная оболочка, находясь внутри которой, никаким экспериментом нельзя доказать ее иллюзорность? Но Станиславом Лемом было убедительно продемонстрировано, что в таком мире убийство является настоящим убийством — а значит, и война будет самой настоящей…

Кстати, Лем предложил еще одну мыслимую возможность: «бетризация», прививка, снимающая агрессивность на физиологическом уровне[127]. Но мало того, что это лекарство в чем–то хуже самой болезни, так оно еще и толком не действует! Бетризация просто разделяет мир на неспособное к агрессии большинство и очень даже способное к ней меньшинство. И, собственно, это меньшинство остается Человечеством. Бетризованные же представляют собой биороботов, не способных к познанию и с трудом способных к продолжению рода — то есть в перспективе, на больших временных дистанциях, модель Лема переходит в общество, описанное Уэллсом в «Машине времени», а затем — и в мир «Нулевого потенциала» У. Тенна, где разумные ньюфаундленды содержат людей в качестве домашних животных.

В XX столетии на войну была возложена еще одна задача: высокотехнологическая деструкция устарелой промышленности, финансовое и технологическое переформатирование мира. Получилось в целом неплохо: сценарный анализ показывает,' что в отсутствии обеих мировых войн (а эти войны — сцепленные конструкции: первая немыслима без второй и наоборот) население Земли к 1950 году было бы меньше, чем в Текущей Реальности с ее десятками миллионов военных потерь. Кроме того, мы бы слыхом не слыхивали ни об атомной энергии, ни о космосе, ни даже о пассажирской реактивной авиации, породившей современный туризм.

Однако мировые войны вызвали острый шок (что неудивительно), а создание атомного оружия породило общепланетную фобию ядерной войны. В результате война между ведущими государствами, носителями культурного и цивилизационного приоритета, оказалось запрещенной, и запрет этот действовал не только в физическом, но и в семантическом пространстве. В физическом пространстве в течение 60 лет все военные столкновения аккуратно сливали на мировую периферию — в «страны, которых не жалко»: Вьетнам, Афганистан, Мозамбик, Анголу, Алжир, Ирак, Египет, Сирию, Израиль, Иран… В понятийном мире запретили само слово «война»: даже столкновение Великобритании и Аргентины за Фолклендские острова с участием авианосцев, атомных подводных лодок, тяжелых крейсеров и целых воздушных флотов осталось «вооруженным конфликтом». Россия также приняла участие в международной игре в придумывание новых слов для обозначения старых понятий, обогатив международный политический язык такими перлами, как «удалился со снижением в сторону моря» (о сбитом вражеском самолете), «присутствие ограниченного воинского контингента» (об оккупации), «интернациональная помощь» (об интервенции), наконец, уже в наше время «восстановление конституционного правопорядка» (о войне в Чечне) и «принуждение к миру» (о войне в Осетии).

Войну вытеснили в социальное бессознательное. Лучше от этого не стало: «перегретое» общество порождало вспышки бытового насилия — от погромов (Кондопога — Россия, Париж — Франция), до спонтанной стрельбы по площадям (Соединенные Штаты Америки). Собственно, «международный терроризм» можно рассматривать в той же логике социального «перегрева». Оруэлловская практика («война — это мир»), впрочем, была достаточно эффективна в том отношении, что основная социальная функция войны как–то выполнялась, и до конца XX века ситуация в мире оставалась управляемой.

Разрушение «башен–близнецов» не только привело к нарастанию в мире неконтролируемого насилия, но и послужило причиной кризиса теории «устойчивого развития». Постепенно стало понятно, что в условиях глобального дефицита ресурсов ожидания бесконфликтного существования нереалистичны, и здесь нет разницы, действительно ли ресурсов не хватает или это только кажется лицам, принимающим решения.

Это еще не означало поворота общественного сознания к «классической войне», но порог сопротивления снизился, и война тут же отвоевала позиции в мировой фантастике. Можно сказать, что в начале XXI столетия возникло предчувствие войны и началось ее неосознанное ожидание.

В этот период времени выходят из печати тексты, трактующие, интерпретирующие, переигрывающие историю самой известной, самой «знаковой» войны европейского Человечества. Троя трактуется как конец «серебряного века», «развод Неба и Земли». В общем–то не подлежит сомнению, что пожар Илиона стал погребальным костром первой великой цивилизации на территории современной Европы и предвестником дорийских «Темных Веков».

С другой стороны, Троянская война положила начало классической античной культуре.

История повторяется, и далеко не всегда как фарс. Сейчас велики ожидания не просто войны, а войны «символьной». Я не знаю, какие формы она примет (мирового конфликта, цепочки локальных войн, многосторонней войны, где понятия «противник» и «союзник» размыты до предела, хаотической «насыщающей» террористической войны или часто, совсем уж невообразимого) — но предполагаю, что эта гипотетическая будущая война будет более азартной и напряженной, чем Первая Мировая, и более содержательной, чем Вторая.

Эта война, вернее, порожденная ею волна высокотехнологичной деструкции, размонтирует индустриальную фазу развития, поставив выживших перед выбором — новые «Темные века» или отказ от почти всех ограничений и убеждений во имя создания «следующей цивилизации» и когнитивной фазы развития.

Специфика момента заключается в том, что все большее число социологов, психологов, политиков, публицистов постепенно приходят к выводу, что без войны — и вызываемого ею толчка в развитии — не обойтись. Иначе говоря, платить по «счету мясника» придется в любом случае, так пусть хоть будет за что.