Нотариус - Страница 2

Всякий нотариус дважды побывал писцом, более или менее долгое время изучал судопроизводство; чтобы научиться предупреждать судебную тяжбу, не следует ли знать, как они зарождаются? Кто послужит года два писцом у стряпчего и притом не разочаруется в человеке, тот, наверно, не сделается ни судейским, ни нотариусом, ни стряпчим; он становится акционером. Из конторы стряпчего писец бросается в контору нотариуса. Понаблюдав, как играют договорами, он изучит, как их составляют. А если будущий нотариус идет иным путем, то, значит, он с самого начала определил свою профессию и пошел в младшие писцы, как идут в солдаты, чтобы впоследствии стать генералом; многие парижские нотариусы первоначально служили рассыльными при конторе. Отбыв пятилетний испытательный срок в одной или нескольких нотариальных конторах, вам трудно будет остаться честным молодым человеком; вы уже видели, каков смазанный маслом механизм любого богатства, как гнусно спорят наследники над не остывшим еще трупом. Словом, вы видели поединок сердца человеческого с гражданским кодексом. Клиенты нотариальной конторы ужасно, притом на деле, не на словах, развращают писцов.

Здесь сын приносит жалобу на отца, дочь на родителей. Контора — это исповедальня, где страсти высыпают из мешка свои преступные замыслы и где советуются насчет сомнительных дел, ища способов привести их в исполнение. Что другое действует так разлагающе, как опись имущества, оставшегося после покойника? Умирает мать, окруженная уважением и любовью всей семьи. Когда же закрывают ей глаза, когда фарс сыгран и занавес опущен, нотариус вместе с писцом находят доказательства того, что ее интимная жизнь была ужасающей, и сжигают их; потом они выслушивают трогательнейшее похвальное слово памяти святой женщины, погребенной несколько дней тому назад; они принуждены не разочаровывать семью, из деликатности прибегая к умолчанию, но какими насмешками, улыбками и взглядами обмениваются между собой нотариус и писец, выходя на улицу! Величайший политик, обманувший всю Европу, оказывается, был обманут женщиной, как ребенок: его доверчивость была смешна, как доверчивость «мнимого больного» к Белине[2]. Они разбирают деловые бумаги человека, как говорят, добродетельного и филантропа, на могиле которого курили фимиамы, в честь которого палили целыми залпами соболезнования, но это должностное лицо, этот почтенный старец оказался развратником. Писец уносит с собою его непристойные книги и раздает их своим сослуживцам. В силу обычая, установившегося с незапамятных времен, писцы завладевают всем, что может оскорбить общественную или религиозную нравственность и обесчестить покойника. Все непристойное нумеруется ими литерой М. Известно, что нотариусы нумеруют буквами алфавита бумаги, акты и документы. Литерой М (мне) обозначается все то, что берут себе писцы.

— А есть литера М? — разносится по конторе крик, когда второй писец возвращается после составления описи.

Когда раздел произведен, то можно услышать внушенные самим дьяволом комментарии, пока третий писец закусывает печеной грушей, второй — сыром, а делопроизводитель пьет шоколад. Вы думаете, что семь-восемь веселых молодых людей в расцвете сил и ума, наскучив корпеть целый день за конторками над перепиской бумаг и изучением актов о ликвидации, станут обмениваться афоризмами Фенелона или Массильона, оставшись одни, без нотариуса, и желая немножко отдохнуть? Французский дух, сдавленный пыльными папками нотариальных подлинников, тогда так и брызжет остротами, выходящими за пределы просто забавного. Это скорее язык Рабле, чем Флориана. Они строят догадки о намерениях клиентов, комментируют их жульничества и высмеивают их самих. Если бы писцы не высмеивали клиентов, то это были бы уроды, скороспелые нотариусы. Эти первые шаги мысли на хладном жизненном пути расчета и разврата заканчиваются великим изречением старшего делопроизводителя:

— Ну, господа, вы только болтаете!

Что правда, то правда. Писец много болтает, все понимает, но остается добродетельным, как туз пик, ибо у него нет денег. Любимая шутка нотариальных контор состоит в том, чтобы перед новичками изображать все так, будто здесь действительно царят самые неправдоподобные и чудовищные нравы, и если новичок верит всему, значит, фокус удался. Все хохочут.

Эти шутки разыгрываются перед десяти—двенадцатилетним мальчиком, надеждою семейства, перед клерком-мальцом с черными или белокурыми волосами и бойким взглядом, перед вожаком парижских уличных мальчишек, который исполняет партию флейты в этом оркестре, где поют желания и намерения, где все говорится и ничего не делается. Глубокомысленные изречения сыплются из ротика, в котором зубы подобны жемчугу, срываются с уст, алых, как розы, которые так скоро увядают. Ученик поспорит в развращенности с писцами, сам не понимая значения произносимых им слов. Одно наблюдение объяснит вам, что представляет собою этот мальчик. Каждое утро в той канцелярии, где заверяются подписи нотариусов, собирается целая толпа учеников, снующих здесь, как золотые рыбки в стеклянном шаре, и приводящих в ярость старого, озабоченного чиновника, которому поручено заверять подписи, ибо даже за своей решеткой он не чувствует себя защищенным от этих тигрят. Чиновнику (он едва не сошел с ума) понадобилось бы поставить в канцелярии полицейского или даже двух. Собирались уже их прислать. Но префект испугался за полицейских. От рассказов этих юнцов волосы встанут дыбом у маститого полицейского, а их выходки огорчат самого сатану. Они смеются над всем, знают и говорят решительно обо всем, но пока не делают еще ничего. Они все связаны друг с другом каким-то особым телеграфом, который мгновенно передает по всем конторам все нотариальные новости. Наденет ли жена нотариуса чулок наизнанку, закашляется ли она ночью, рассорится ли она с мужем, все, что находится снизу, сверху, посередке, становится известно сотне учеников парижских нотариусов, а в здании судебных установлений мальчишки эти встречаются с сотней учеников из контор присяжных стряпчих. Пока юноши, избравшие поприще нотариуса, не дослужатся до должности третьего писца, они еще похожи на юношей. Третьему писцу уже лет двадцать; он уже утратил румянец, составляя бесконечные договоры о продаже, он занят изучением ликвидации, он корпит над изучением юриспруденции, если не напрактиковался у присяжного стряпчего; ему поручают передавать в регистратуру крупные суммы, он собирает подписи видных особ под брачными контрактами; скромность и честность он считает существенным признаком своей должности. Молодой человек уже привыкает не болтать зря, он теряет ту привлекательную непринужденность движений и речи, из-за которой писатель, художник, ученый, сохранившие ее, нередко заслуживают упрек: «Вы настоящий младенец!» Проявить нескромность, нечестность для третьего писца — значит отказаться от карьеры нотариуса. Странное дело. Две высшие профессиональные добродетели уже предсуществуют в атмосфере нотариальных контор. Мало кто из писцов дважды получал выговоры за уклонение от этих добродетелей. При повторении такого проступка писец был бы уволен за неспособность к делу. Ответственность начинается с должности второго писца. Он в конторе является кассиром, ведет реестр, хранит печать, дает бумаги на подпись и в определенные часы регистрирует или сличает акты. Третий писец уже меньше смеется, чем другие, второй — совсем не смеется: большую или меньшую дозу веселости он влагает в выговоры младшим писцам, он более или менее язвителен; но на плечах своих он уже чувствует судейскую тогу. Однако иной из вторых писцов еще не чурается младших писцов, еще предпринимает вместе с ними загородные прогулки и рискует посещать летний сад «Шомьер»; но это лишь в том случае, если ему не исполнилось двадцати пяти лет, а достигнув этого возраста, второй писец уже подумывает, как ему устроиться где-нибудь в провинции. Он испуган высокой стоимостью нотариальных контор в Париже, он устал от парижской жизни, готов довольствоваться скромной долей и спешит, согласно шутке, вошедшей в поговорку, стать самому себе хозяином и жениться.