Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография. - Страница 9

        Как полно значения это сослагательное наклонение, какая в нем огромная уступка священнику, какая деликатность и душевная мягкость.

        Для немчиновского Мерсо доброта и благожелательность – естественные чувства. Недаром при первом разговоре с адвокатом он хочет внушить ему «симпатию» к себе: «не для того, чтобы он лучше защищал меня на суде, но, если можно так сказать, из естественного человеческого чувства» (с.92), – «non pour être mieux défendu, mais si je puis dire, naturellement» (p.66-67); «и не потому, что тогда бы он больше старался, защищая меня, а просто так» (Галь, с.140).

        Вот как по-разному понимают переводчики простое и многозначное слово «naturellement».

        А вот как по-разному раскрываются мысли героя, получившего от Раймона револьвер и глядящего в упор на стоящих перед ним арабов, незадолго до рокового выстрела.

        Галь вводит редкое для нее уточнение – «какая разница», частую и любимую присказку Мерсо, – подчеркивая его равнодушие к тому, что считается нравственной и юридической нормой.

– герой Немчиновой задает себе вопрос, вынудят или не вынудят его обстоятельства взяться за оружие.

        Пожалуй, недаром адвокат у Галь утверждает, что Мерсо действовал «по наущению и подстрекательству» (очевидно, имея в виду Раймона), а у Немчиновой выдвигается «тезис о самозащите, вызванной поведением араба», – «il plaidé la provocation» (p.89).

        Как видим, там, где есть возможность интерпретации, основанной на подтексте, переводчики последовательно чувствуют в повести разный подтекст.

        Отдавая должное гильотине, Мерсо находит остроумным этот способ казни, при котором осужденный должен желать поскорее лишиться жизни, чтобы избегнуть длительных мучений.

        Каждая из переводчиц строит фразу на том слове, которое в «ключе» перевода:

       Если текст дает право на трактовку, Галь переводит ощущения героя в сферу физиологическую, Немчинова – в эмоциональную.

        Замечу в скобках, что тот «ключ», который «подобрала» к Камю каждая из переводчиц, последовательно служил обеим для толкования текста. Определенное «видение» так властно владело ими, что в тех редчайших случаях, когда текст был понят ими неправильно, они ошибались – каждая в своем «ключе».

        Так, у Галь: следователь, «кажется, впервые улыбнулся» (с.141) там, где он «a souri comme la première fois» – то есть «так же, как и в первый раз»[20]. Переводчица всегда склонна подчеркнуть сдержанность, приглушить всякое проявление чувств... И наоборот: у Немчиновой герой рассуждает о бессмыслице вынесенного ему приговора, который тем более нелеп для него, что его вынесли «податливые, угодливые люди» – во французском тексте «des hommes qui changent de linge». Смысл этой фразы не переносный, а прямой – «люди, которые, как и все на свете, меняют белье» (Н.Галь). Здесь нет эмоциональной характеристики, она, наоборот, максимально прозаизирована и «овеществлена». Но это «эмоциональное» истолкование характерно для всего текста Немчиновой.

        Герой прозы Немчиновой – интеллигент, по манере чувствовать, по манере оценивать окружающих.

        Совестливый, деликатный, чувствительный (разумеется, в пределах, отпущенных текстом), это человек, который «всегда бывает в чем-то виноват», которому «пришлось» выстрелить, – он сродни героям XIX века и его классической литературы. Такому прочтению соответствует плавность закругленной фразы, эмоционально окрашенная лексика, весь интонационный строй текста.

        В этой переводческой работе – своеобразная попытка разрешить «загадку» героя, смягчить то мучительное нравственное противоречие, которое возникает при чтении повести, автор которой принуждает читателя испытать невольное и недоуменное сочувствие к человеку, у которого «омертвела чувствительность к распространенному вокруг нравственному кодексу, да и ко всем прочим установлениям людского общежития»[21].

        Это попытка «очеловечить» героя, извинить его, приблизить к нормам людского общежития, которые он нарушает.

        Н.Галь такой попытки не делает. Она лицом к лицу встречает тревожную, необычную, очень XX века прозу Камю. Нехотя, преодолевая свою привычную замкнутость, «некоммуникабельность», говорит с нами ее герой. Он не прикрашивает своих чувств, не делает попытки что-нибудь объяснить и оправдать. Переводчица избирает для своей прозы «нулевой градус письма», как охарактеризовал прозу Камю французский критик Ролан Барт (иногда, пожалуй, решаясь даже снизить его температуру до минус единицы), тем безжалостней ставя читателя перед всем комплексом сложных нравственно-философских проблем повести и вызывая в нем тревожное ощущение, так точно сформулированное С.Великовским: «Ходатайство о пересмотре дела об убийстве, поданное Камю в трибунал взыскательной совести, ... поддержать по крайней мере столь же трудно, как и скрепить вынесенный приговор»[22].

        Хотя в названии статьи речь идет о «Трех Камю», до сих пор мы в основном ограничивались сопоставлением двух текстов. Это не случайно. В работах обеих советских переводчиц мы имеем дело с переводом-концепцией, с переводами мастеров, уверенно владеющих инструментом своего ремесла, знающих, чего они хотят, и последовательно добивающихся осуществления поставленной задачи. Иное дело перевод Г.Адамовича.

        Легче всего упрекнуть старого литератора в буквализме. Перевод Адамовича дает для этого достаточные основания. Не надо долго искать, чтобы составить подборку фраз, подобных следующим: