Номер 14 - Страница 4

— Госпоже Манец-и-Кастилло будет оказано должное уважение, — сказал, тоже наклонив голову, капитан Беппо. Он не очень давно читал романы Дюма и, хотя немцы вешали его людей, верил в рыцарскую войну. — Испанское правительство, к сожалению, не выполняло в последние годы обязанностей, непосредственно вытекающих из элементарных принципов нейтралитета, — добавил он (в университете учился на юридическом факультете), — однако это ни в коем случае отражаться не должно и не может отражаться на правах частных граждан. Итальянские партизаны с женщинами не воюют.

«Сейчас... Сейчас убьют... Надо сохранить достоинство... Что сказать?.. Все равно... Все было обманом... Лишь бы скорее...» — Он мутными глаза смотрел на окружавших его вооруженных людей. Затем, вспомнив, взглянул на небо, на озеро. Партизаны в потемневших от дождя шинелях глядели на него растерянно. Это были в большинстве люди Молодые; теперь они ненавидели фашистов, но у многих из них детство и отрочество прошли в обожании дуче. Они понимали, что произошло нечто чрезвычайно важное, что они переходят в историю, но не знали, что нужно сделать. «Телефон... Позвонить!» — вполголоса сказал кто-то. «Ну да, сейчас позвонить!..» — «Можно ли отсюда? Из Менаджо...» — «В Милан... В Палаццо Брера...» — «Нельзя же тут стоять!» — «В мэрию», — говорили люди.

— Немцы нарядили меня в это... Я думал, что задохнусь, — сказал он наконец хриплым голосом, вглядываясь в подбегавших с разных сторон людей. «Сейчас?.. Нет, кажется, еще не сейчас».

— Вы... Вы можете переодеться, — ответил нерешительно молодой человек и что-то скомандовал не естественно громко.

Два партизана взяли его сундук. Он безжизненным взглядом следил за стекавшей с сундука грязной струйкой. Подумал было: не откупиться ли? Но предлагать этим людям деньги было бы очевидно бессмысленно: сундук и так находился в их распоряжении. Молодой человек, не обращаясь к нему, нерешительно вынул револьвер, Другие тотчас сделали то же самое. Его взгляд невольно задержался на револьверах. «Система Гернике, калибр 7.65... Значит, из них? Сейчас? В мэрии?..»

— Я бежать не собираюсь. Я знаю, что в Донго меня никто не тронет, — сказал он наконец. Инстинктом опытного актера, знающего много самых разных пьес, искал тона. Инстинкт подсказал ему тон врагов, чувствующих уважение друг к другу. Он и сам любил романы Александра Дюма.

Толпа увеличивалась. В мэрии он что-то говорил, плохо следя за своими словами, как говорят много выпившие» но не пьяные люди. Сбросил с себя немецкую шинель и сказал, что желал бы никогда в жизни больше не видеть ничего немецкого. Сказав это, взглянул на окружавших его людей, ему показалось, что его слова им понравились. Кто-то предложил ему синий плащ. Он поблагодарил, как благодарят осужденные за рюмку рома перед казнью. Тон врага-рыцаря теперь выходил у него лучше, но он чувствовал, что плохо соображает. Подали автомобиль. Против него сел молодой человек с револьвером. «Этот не убьет... Не способен». Вдруг вспомнил о Кларе.

— Вы командир 52-й партизанской бригады имени Гарибальди?

— Да.

— Обращаюсь к вам как мужчина к мужчине. Вы, конечно, не обязаны исполнить мою просьбу. В этом отряде ехала жена испанского консула. Не можете ли вы сообщить ей, что я жив и невредим?

— Да... Но... Но почему?

Муссолини помолчал: ровно столько, сколько было нужно.

— Это Клара Петаччи, — сказал он. Слова «я жив и невредим» немного, очень немного, связывали этого юношу. «Быть может, погубил ее... Как на грузовике погубил себя... Нет, все равно ее узнали бы».

Молодой человек изменился в лице. Вся Италия уже несколько лет с ненавистью или с насмешкой говорила о новой любовнице дуче. Но д'Артаньян не отказал бы врагу в исполнении такой просьбы.

— Я ей передам, — сказал негромко капитан Беппо.

С той минуты, как кто-то, пробегая мимо ее грузовика, остановился и, ахая, сообщил другому, что он найден в последнем грузовике, Клара, без кровинки в лице, безжизненно опустив руки, ждала: «Сейчас... Сейчас будут выстрелы... Сию минуту...» Побежать к нему она не могла, всем велено было оставаться на местах, были приставлены часовые.

Затем ее куда-то отвезли. В ее комнату вошел молодой человек в мундире, с револьвером в руке. Она вскрикнула. Он сконфузился и тотчас спрятал револьвер. Выражение лица у него было сочувственное, даже робкое. Она вдруг зарыдала, схватила его за руку, нагнулась, опустив голову почти до его колен. Он вырывался, испуганно оглядываясь на дверь.

— Я... Я все... Я вижу, вы хороший!.. Вы не желаете ему зла! Вы спасете его!.. Вы его не знаете, он добрый, он чудный! — говорила она, трясясь всем телом, задыхаясь от рыданий. — Я все... Я все вам расскажу.

Действительно, она рассказала ему «все»: историю своей любви к дуче — как они встретились, как она влюбилась в него без памяти, как он выстроил для нее виллу над Римом, на Монте Марио, как они там встречались. Рассказала самые интимные их дела — сама не знала зачем, — в смутной последней надежде на то, что этот юноша его спасет.

— Я так люблю его» так люблю!.. Разве можно его не обожать, когда его знаешь, как я!.. Вы его не знаете, все это клевета! Он всегда ненавидел немцев, он думает только о благе Италии!.. Ему самому ничего не нужно, ни роскошь, ни деньги, ничего... Он ест только фрукты и молоко... Нет, нет, что вы можете знать!.. Одна я во всем мире его знаю, я одна, не донна Ракеле, не Маргарита, я одна!.. Он одну меня любит во всем | мире!.. Я все, все вам расскажу, только спасите его от этих злодеев!.. Нет-нет, не сердитесь, я не то сказала, они хорошие, но они не знают его!.. Пустите же меня к нему, я хочу быть с ним! Я, я одна!.. — рыдая, говорила она.

Беппо слушал ее, взволнованный и смущенный. Ему казалось, что он совершает нечто вроде предательства, но у него не хватало духа оборвать ее, перебить, уйти. Все то, что она говорила, было бессмысленным истерическим вздором, однако его волнение росло: он слушал исповедь Клары Петаччи!

— Ради Бога, успокойтесь. Вы будете с ним, я сам вас отвезу. На свою личную ответственность, — сказал он, стараясь говорить спокойно, без дрожи в голосе. Не догадывался, что обрекает ее на смерть, - Здесь вы не в безопасности, здесь уже знают все... Я вас перевезу в одну деревню. Это в горах. Там долго укрывался один из моих друзей; укрывался от фашистов, — твердо прибавил он. — Место называется Бонсаниго.

Первое сообщение об аресте Муссолини было передано в Милан по телефону лишь в девятом часу вечера. Оно вызвало необычайное волнение в Палаццо Брера, где помещался главный генеральный штаб добровольцев свободы. Главный штаб заседал весь вечер и часть ночи. Американские войска быстро подходили к Милану. Разумеется, союзное командование тотчас взяло бы дело в свои руки. Убить Муссолини следовало до этого. Так и было постановлено. Для выполнения дела был назначен полковник Валерио, он же Аудизио, он же Джованни Баттиста Маньоли ди Чезаре.

До гражданской войны он был, по одним сведениям, мастеровой, по другим — бухгалтер. Но теперь он был по Профессии неумолимый фанатик. То, как он выполнил поручение, еще более то, как он о нем рассказал, дает о нем ясное понятие. Он был такой же актер, как Муссолини, но без ума и дарований. Теперь он играл — очень плохо — нетрудную роль трагического рока революции. Выехал он на заре в черном «фиате», за ним следовало тринадцать испытанных людей. По его словам, этим людям ничего не было известно о возложенном на них поручении. Впрочем, одному из них полковник тотчас все сообщил — «он принял известие с восторгом». Другим же Валерио не сказал, но сказал: «Я ограничился заявлением: «Надеюсь, что ваше военное вмешательство не потребуется. Однако если оно станет необходимым, то я знаю, что могу рассчитывать на вас». Они выслушали меня молча. Все было превосходно».

Так же тщательно скрывал он свое поручение ото всех, с кем встречался в дороге. Полковник сурово отзывается о людях, чинивших ему препятствия. Это были не фашисты и не немцы, а члены Национального комитета освобождения Италии, органом которого и был главный генеральный штаб добровольцев свободы. Фанатик, римлянин, герой был только он, Валерио, со своими людьми. Другим, по-видимому, «военное вмешательство» не нравилось. «Их, казалось, парализовала нерешительность. На их лицах, в звуке их голоса я читал страх, неуверенность, отражения гнетущих теней прошлого».