Номер 14 - Страница 1

Сундучок положили в его автомобиль. Он сам — как бы незаметно — за этим присмотрел. Предпочел бы, чтобы другие о сундучке не знали, но скрыть было невозможно. С ним уезжали человек пятьдесят. Каждый из них имел свои деньги, кто больше» кто меньше. Однако почти все при свете фонарей поглядывали на сундучок с любопытством и с надеждой: рассчитывали, что за границей дуче их не забудет, он всегда платил недурно, был не скуп, да и платил прежде казенными деньгами, должностями, отличиями, ничего ему не стоившими. Теперь у него оставалось лишь его собственное богатство. В сундучке находились сокровища Муссолини, впоследствии пропавшие бесследно.

Из сопровождавших его людей никто больше не верил ни в его гений, ни в его звезду. «Какая там звезда! Все было чепухой», — говорили между собой люди, почти не понижая голоса. Уже давно многие находили, что особенных талантов, кроме дара слова, у него никогда и не было. «Просто были глупы его противники, и ему очень везло, и он первый в мире понял, что такое личная реклама: и самое слово «дуче» было находкой». «Если он гениален, то отчего у нас после двадцатилетней болтовни о войне оказались готовыми всего десять дивизий?» «Почему все его генералы один бездарнее другого?» «Да и сам он в крепости не показал себя большим храбрецом. И дал себя тогда арестовать, как ребенок!» «Нет, до Сталина или до Черчилля ему далеко». «Даже до Гитлера: тот хоть умеет быстро отправлять кого надо на тот свет, а наш и этого не умел...»

«Чано? Ах, он приревновал к нему Клару. А если не приревновал, то это было просто глупо: нашел кого расстреливать!» «Хотел сыграть римлянина: отец обрекает на смерть сына...»

Толки до него доходили и отравляли ему жизнь еще больше, чем военные неудачи. На людях он еще бодрился, однако его большое актерское дарование стало ему изменять. Он очень состарился, исхудал, поседел. Боли от язвы желудка учащались, начали болеть и глаза. Большую часть дня теперь проводил в кресле — прежде говорил, что человека губят кресла и туфли. Иногда старался «вспыхивать» — в молодости кто-то его прозвал «катушкой Румкорфа», и эта кличка очень ему понравилась: он старался ее оправдывать. Теперь и вспышки выходили плохо. Он то вдруг с яростью кричал, что велит перестрелять изменников, то все сносил молчаливо. Расстреливать было некого, или нужно было расстрелять чуть не всех приближенных. «Да, да, только прохвосты на свете и существуют!» — говорил он себе. Одни прохвосты более или менее искусно прикидывались порядочными людьми; другие же старались казаться сверхпрохвостами, что, очевидно, льстило их самолюбию.

Весь последний день в Милане прошел в переговорах с разными людьми. С каждым надо было говорить по-иному, переходить от одной роли к другой. Это было особенно утомительно. Из посредничества кардинала Шустера ничего не вышло. Часть ночи он провел один в своей комнате, все пил крепкий кофе, одну чашку за другой. Боли были очень сильны. Он то ходил грузной переваливающейся походкой из угла в угол, беспокойно оглядываясь на дверь, то садился, согнувшись, в кресло, привычным жестом перебирая в маленьких руках карманный карандаш. Поздно ночью принял окончательное решение: сейчас же бежать в Швейцарию. Утвердил список спутников. Их было 51 человек. Эта цифра неприятно eго поразила: много лет назад в тот день, когда он основал партию, в нее вошло ровно столько же людей. «Пятьдесят один! Почему пятьдесят один? Что означает пятьдесят один?» Ни во что не верил, кроме примет и предзнаменований.

Под утро кто-то из свиты, понизив голос, доложил ему, что автомобили поданы. Он вздохнул, встал с усилием, опираясь на стол, и вышел с высоко поднятой головой. Увидев людей, суетившихся у его «альфа-ромео» (еще подобострастно, но совсем не так, как прежде), хотел было даже воскликнуть: «A noi», но не воскликнул: для прохвостов не стоило стараться, остатки их подобострастия относились, он понимал, к сундучку, да и какое уж «A noi», если они тайком уезжают за границу, если единственная задача теперь заключается в том, чтобы не попасться по дороге партизанам,

Сначала он сел было за руль» это всегда его бодрило, но не знал дороги, не хотел показываться редким прохожим и скоро пересел внутрь автомобиля. Расстегнул воротник, откинулся было на спинку сиденья, почувствовал боль и снова наклонился вперед, все так же перебирая карандаш на правом колене. «Альфа-ромео» шел не очень быстро. Неловко было приказать шоферу ускорить ход. «И Наполеон так уезжал на остров Эльба. Он вернулся, вернусь и я: все возможно в судьбе необыкновенных людей!» — нерешительно думал он, поглядывая то в одно, то в другое окно.

За городом он вздохнул свободнее. Автомобиль пошел скорее. Было сырое прохладное утро. В окне мелькали изрезанные каналами поля, оливковые, лимонные, тутовые деревья, Изредка встречались женщины с платками на головах, старики в круглых шляпах и коротких штанах на странно низких возках, белые ломбардские волы с огромными, неестественно косыми, точно приделанными рогами: все мирное, спокойное, старое, не изменившееся за тысячу лет. «Да, да, может быть, я им был и не нужен со всеми моими заслугами: они ничего моего не хотели, ничего!» — угрюмо думал он.

Клару он с собой не взял, ссылаясь на опасность поездки, — слово «бегство» не употреблялось. Обещал, что тотчас выпишет ее в Швейцарию. «Кажется, графиня Валевская приехала к Наполеону на Эльбу», — подумал он; при каждом поступке искал (и всегда находил) что-либо похожее в жизни Наполеона или Цезаря. Клара плакала: «Бенито, ты говоришь неправду!.. Ты меня бросаешь... Мне и визы в Швейцарию без тебя не дадут!» Он с неприятным изумлением услышал это давным-давно забытое им слово: для него! Для него может встать вопрос о визах! «Какой вздор! Одного моего слова будет достаточно!» — сказал он. Бросать Клару никак не собирался. Понимал, что во всем мире только она его любит, и сам еще любил ее, хотя меньше, гораздо меньше, чем прежде. Потерял интерес и к женщинам. Вдобавок в последнее время она слишком утомляла его своей детской болтовней, когда-то так его забавлявшей. Надоели ему и аферы семьи Петаччи, графиня Валевская хоть не брала взяток. Он и сам очень разбогател за двадцать лет неограниченной власти: в сундучке было на много миллионов драгоценностей и иностранной валюты. Отлично знал, что при нем наживаются почти все сановники. На последнем заседании Главного Совета партии» когда его свергали облагодетельствованные им люди, когда все, совершенно потеряв самообладание, с яростью орали друг на друга, он назвал их шайкой воров и мошенников. Прежде не слишком возражал против афер, взяток, казнокрадства — так ведь было везде и всегда, но семья его последней любовницы наживалась уж очень грубо. Не умела прятать концы в воду — он ничего другого не требовал.

Клара тотчас помчалась за ним: не могла жить без него. Из Милана уходил на грузовиках последний немецкий отряд: союзные войска приближались к городу. Она достала какие-то бумаги, стала госпожой Манец-и-Кастилло, женой испанского консула. Немцы дали ей разрешение с проклятиями. Она сияла от счастья: опять увидит его, он будет тронут ее любовью, он улыбнется, узнав, что она — синьора Манец-и-Кастилло. Клара любила его величественным, грозным, неумолимым, непобедимым, но больше всего его любила, когда он бывал прост, весел, мил. С ней одной иногда бывал не дуче, а Бенито (его жена не шла в счет: донна Ракеле была донна Ракеле, давно существующий, лишенный значения факт). Любила роскошь, любила воздававшиеся ему божеские почести, любила его бесчисленные фотографии, особенно ту, где он был снят верхом на кровной лошади с высоко поднятым «Мечом Ислама» в руке. Однако она была бы еще счастливей, если бы он оказался с ней вдвоем без мечей и без лошадей, в глуши, где никто их не знал бы, где он был бы в безопасности, в полной безопасности. В последнее время ей казалось, что его больше ничто не интересует: не интересуют философские книги, которые он стал читать, не интересует семья, не интересует Италия. Впрочем, он еще просматривал много газет и по-прежнему искал в них упоминаний о себе — они попадались много реже, чем прежде. Теперь Клара думала лишь об одном: что, если попадет в лапы к партизанам! Но не могла поверить, чтобы даже у этих гадких, злых людей поднялась рука на дуче. Она нагнала его в деревне Акуасерия. Он не рассердился и не выразил радости. Слушал ее веселый рассказ о немцах без улыбки, все так же наклонившись вперед, то опираясь руками на колени, то перебирая карандаш. За два дня у него выросла густая щетина, теперь, особенно на подбородке, совершенно седая. Кларе было странно, что он показывается людям невыбритым, этого прежде никогда не бывало. Но еще больше ей не понравилось выражение его глаз. Ей с некоторых пор иногда казалось, что он медленно сходит с ума. «Какой вздор! Какой вздор!» — с ужасом отвечала она себе.