Ночью - Страница 2

— А Веру видел?

— Нет ещё…

— Что же ты, братец?.. Она так рада будет! — вдруг лицо его приняло озабоченное выражение, старившее его. — Ну что, Серёжа? Как ты находишь? Верно я понял Дермидонта?

И ухватясь за пуговицу на пальто Михайлова, забывая спросить, как играла жена и другие исполнители, он начал защищать свою точку зрения относительно данного типа. Михайлов горячо заспорил, доказывая, что в игре комика были и шарж и отступления… Они увлеклись и почти кричали, страстно жестикулируя, с таким азартом, как будто от решения их спора зависели жизнь или свобода любого из них.

Они познакомились лет семь тому назад, играя вместе в «Секретаревке» и «Немчиновке». Между ними ничего не было общего, кроме этой страсти к театру, сблизившей их. Если Петров был баричем с головы до ног, то Михайлов был плебеем и по рождению и по натуре, и, как плебей, сам себе пробивший дорогу, он был умён, скрытен, самолюбив, с характером и знал себе цену. Но жизнь его не баловала. Если Петров был Демокритом, homme qui rit, то Михайлов был Гераклитом, homme qui pleure[5]… Театр был страстью Михайлова. Он очень недурно играл и мечтал о сцене, как и Петров.

О6а они, шесть лет тому назад, влюбились в Веру Павловну, которая с громадным успехом подвизалась тогда в «Секретаревке». Но сердце Веры Павловны скоро сделало свой выбор. Михайлов молча стушевался и, совсем равнодушный по виду, в качестве шафера присутствовал на свадьбе товарища. Через полгода, когда Петров начал жить на улице или в гостях, по два дня иногда не заглядывая домой, Михайлов начал заходить к одинокой Вере Павловне, сперва редко, потом чуть ли не каждый день, под разными предлогами. Вера Павловна незаметно привязалась к Михайлову. Они вместе читали, спорили часами, вместе ходили за больными детьми, которые сильно полюбили Михайлова. Вместе пережили они неизбежные разочарования Веры Павловны, увлечения Петрова на стороне, о которых сердобольные подруги приходили докладывать его жене. Свои слёзы Вера Павловна выплакала на плече своего друга.

Раз ночью они засиделись за книгой, над повестью чужого жгучего счастья.

Он закрыл книгу, и оба они забылись в тяжёлом молчании… Вот есть же люди, которые смеют любить, признаваться в своём чувстве!.. Есть счастливцы, которые смело бросают вызов судьбе, которые умеют завоевать своё счастье и постоять за него!

Есть и другие, что живут идеей, борются и гибнут за неё…

Где же они? И где, вообще, та жизнь, повышенная, полная тревоги, полная идейного содержания? Где эти краски жизни, блеск её, тончайшие оттенки чувств, эстетические радости? О Боже! Как тускло кругом после таких книг! Как бедна действительность! Как мучительно хочется забвения!..

Как во сне, Михайлов встал и протянул руки к Вере Павловне. Она не помнит, она и сейчас не может объяснить, какая стихийная сила потянула её к нему. Они не сказали ни слова. Но безумная жажда счастья горела в их побледневших лицах, в их жадных поцелуях.

Она очнулась первая и оттолкнула его.

— Нет, нет!.. Уйдите! — крикнула она, задыхаясь, прежде чем он сказал хотя слово. — Уйдите… Бога ради… Я не могу… никогда… никогда!

Он ушёл.

Три недели он не показывался к Петровым.

— Представь, Михайлов в В*** уезжает, — объявил как-то Петров жене. — Вот удивил-то! Совсем уезжает… И место нашёл… Вот чудак-то! Здесь дорога открывалась, а там сызнова на маленький оклад. Уверяет, что доктор велел из Москвы уезжать. Лёгкие у него не в порядке… Господи Боже мой!.. Жили-жили вместе столько лет, и вдруг лёгкие не в порядке… Как ты думаешь, Верочка? Врёт он или нет?

Вера Павловна не спала всю ночь. Что ж… Она сама того хотела. Он прав. Так лучше… Такая минута не должна повторяться…

Михайлов пришёл проститься. Он был молчалив и спокоен, по обыкновению, как будто на дачу ехал. Скрылся и точно в воду канул.

Вера Павловна, однако, не забыла его. Жизнь теперь казалась ей ещё более убогой.

Через два года Михайлов женился. Петрова узнала об этом стороной.

Веру Павловну Михайлов нашёл в дощатой уборной, нагнувшейся над узлом, в который она увязывала принадлежности своего сценического костюма. При звуке его шагов она подняла голову, и, как ни тускло горела одинокая лампочка на стене, он всё же разглядел, как просияло её лицо. Она протянула ему обе руки. Молча он поднёс их к губам и долго-долго целовал, изредка отрываясь, чтобы взглянуть в её грустные, несмотря на улыбку, глаза.

— Знаете… — начала она первая всё тем же надтреснутым, словно, голосом, который и в жизни и на сцене действовал на слушателя как чары. — Хочу найти слова привета, расспросить… и ничего не могу… Мысли путаются… Зачем вы здесь? Господи! Какими судьбами?

— Не успели увидаться, а вы меня как будто опять гоните? — полупечально, полушутливо промолвил Михайлов.

Они оба замолчали, взволнованные. Всё вспомнилось разом… Волшебная юность, страстная преданность искусству, дерзкие мечты о сцене, о славе, их робкая и бледная любовь… И эта единственная минута их безумия, их забвения…

— Вера! Серёжа!.. Вы здесь, что ли? По всему саду ищу! — раздался за кулисами голос Петрова.

Как бы сговорясь, они разом отодвинулись.

Петров просунул в дверь своё бритое лицо и шапку волос, прикрытых широкополой отрёпанной шляпой.

— Ну, что же, Вера, собралась?

— А ты?

— Нет, меня Иванов позвал винтить… Вот уж он тебя проводит… Ты его там водочкой угости… Кстати, я нынче от Генералова колбасы привёз… Объедение!

Он чмокнул кончики пальцев.

— Ну, так до свидания, други мои… Завтра, ведь, увидимся, Серёжа? Впрочем, мне тут до угла по дороге… Двигаемся, что ли? Постой, ты где ночуешь? У брата?.. Ну, и прекрасно… Завтра, как встанешь, приходи; только не рано. Завтра праздник, а я в праздник люблю поспать… Нынче, брат, робберов пятнадцать отхватаем до утра, благо двадцатое число…

Они двинулись. Видя, что Петров не берёт довольно тяжеловесного узла и не предлагает жене руки, Михайлов подал ей свою руку, а в другую захватил узел.

С трудом протискиваясь в толпе к выходу, они из яркого света нырнули во тьму, которая казалась теперь непроглядной.

Ни луны, ни фонарей не было. Огней в домах тоже не было. Дачники были на «кругу», либо спали. По небу ползли облака, и только запад, весь чистый, сверкал немногими звёздами. Тускло и зловеще зияли громадные лужи по дороге. Человеку свежему, попавшему в Богородское впервые, после целой недели дождя, да ещё в такую темень, показалось бы, что он ненароком очутился в Венеции. Но обыватели знали, что грязь — неизбежная принадлежность Богородского, как балы на кругу и любители драматические и музыкальные, и что, пожив на даче, напрактикуешься, наконец, в гимнастике и привыкнешь всякой опасности, начиная с жулика и кончая сломанной ногой, глядеть в лицо не сморгнув.

Ловко лавируя между Сциллой и Харибдой, в виде глубоких ям, полных грязной воды, наши герои дошли до спуска к животрепещущему мостику, перекинутому через болото, где каждый день балансировали дачницы, закаляя свой дух в опасности. Тут Петров простился и свернул влево в переулок.

— Батюшки! — не удержался Михайлов, при виде сплошного моря воды, в которое скромно глядели окна дач. — Куда ж ты? Утонешь…

За пять лет жизни в В*** он совсем пал духом.

— Прощай, жизнь! — крикнул Петров и храбро пустился вплавь.

донёсся его голос, под аккомпанемент чмокающих калош.

Михайлов со своей дамой благополучно миновали трепетавший под их ногами мост и по лужайке, мимо изгородей и дач, двинулись к деревне.

— Куда вы так бежите, Вера Павловна? Помилосердуйте… Мы себе этак и шею свернём…