«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2 - Страница 29

Наступил вечер. Пришла Люся, появился мой знакомый фотограф Олег Каплин (говорит – я буду снимать тебя на память). А Гремитских меня предупреждает: стой незаметно сбоку, я тебя потом вызову.

И мольберт, и рисунки – всё находилось сначала в стороне, а остальные работы на сцене закрывал занавес. Тут сидят журналисты, выступает докладчик – разбирают один вопрос, второй вопрос, третий вопрос, четвёртый вопрос, и как бы повестка дня исчерпана. Я смотрю – американцы уже складывают свою аппаратуру, шнуры, лампы и покидают зал первые. Через некоторое время англичане собирают свою аппаратуру, тоже уходят. Потом немцы хотят уходить. А я уже волнуюсь, думаю – что же он тянет? Почему не объявляет меня?

Ушли немцы. Ползала уже опустело. И Гремитских говорит: вот у нас тут есть художник, который нарисовал портреты инвалидов войны, мы вам их сейчас покажем. И торопит меня: быстро, быстро давай.

Открыли занавес на сцене, на мольбертах расположились восемь вертикальных портретов, а ниже под ними поставили ещё три горизонтальных. Эффект был потрясающий, я сразу почувствовал, как замер весь зал. К краю сцены придвинули ещё мольберт, на него я ставил по одному рисунку, которые подавала мне Люся. Пока рисунок стоял на мольберте, со всех сторон его щёлкали, фотографировали. Я пытался что-то рассказывать о каждом портрете, но в это время какой-то человек незаметно подталкивал меня в спину и шептал: скорее, скорее, скорее. Я вообще-то говорю медленно, мне трудно быть «скорее», но всё это и так проходило очень быстро.

После того как я рассказал и показал, все захлопали. Многие уже подошли близко к сцене, чтобы лучше рассмотреть и удобнее снять работы. И вскоре стали расходиться. Подошла ко мне какая-то молодая симпатичная женщина и попросила мой телефон. Я ей написал телефон. Потом ещё ребята окружили, тоже говорят: можно ваш телефон? Я дал. И на этом всё закончилось. Показ завершился.

Через несколько дней Каплин принёс фотографии, он сделал несколько панорамных снимков из тёмного зала, зрители получились со спины, я стоял показывал у сцены, а Люся сбоку. (В дальнейшем эти фотографии печатали в «Московском художнике» и в «Литературной газете».)

Показ работ в пресс-центре Министерства иностранных дел. Фото 1987 года

Потом я свои рисунки перенёс в другой подъезд этого же здания на Зубовском бульваре, 4, в помещение агентства печати «Новости» (АПН). Через некоторое время мы повесили их в зале. Но очень необычным был этот зал – ни одного постороннего человека туда не пускали, только по пропускам. Для своих знакомых я тоже заказывал пропуск. Народу приходило мало, но зато журналисты агентства постоянно приводили иностранцев, каких-то политиков, дипломатов, даже официальный приём кому-то устраивали на фоне моих рисунков. День за днём… так прошёл целый месяц. Выставка закончилась, и я стал снимать работы. В это время какой-то мужчина мне говорит: подождите, не снимайте, сейчас придёт фотограф.

Вскоре пришёл фотограф и начал снимать, передвигая свой штатив от рисунка к рисунку. Я его спрашиваю: а зачем вы это снимаете? – Он отвечает: затем, что нужно (каким-то неприветливым оказался). Когда он уже всё снял, я не выдержал и опять его спрашиваю: а для чего вы это сняли? – Он говорит: по распоряжению Фалина, идите и спрашивайте у него.

Выставка в АПН. Фото 1987 года

Я пошёл к Фалину. Секретари тут сидят у его кабинета, но я прошёл прямо к нему. Он стоял в окружении иностранцев, говорил с ними и по-немецки, и по-английски – на разных языках (высокий, сухощавый, очень приятный человек). Я решил подождать. Тут ковры везде настелены, они там всё беседуют у стола. Я постоял, а потом подошёл и спрашиваю: Валентин Михайлович, мои работы в зале фотографировали, а для чего это? – Он отвечает: поезжайте на Почтовую, дом 7, в типографию к Эйдинову и скажите, чтобы он издал альбом ваших рисунков на трёх языках. А я стою и думаю… это что? Серьёзно? Разве он не мог сам позвонить туда? Или дать мне какую-нибудь записку? Как я приду и скажу всё это там?

Тем не менее выставку демонтировали, я отвёз домой работы и потом поехал в типографию. Приезжаю, нашёл Эйдинова (заведующего всей этой типографией). Говорю ему: вот выставка моя была, Валентин Михайлович велел издать теперь альбом на трёх языках. – Он удивляется: да? Первый раз слышу, он мне ничего такого не сообщал. А больше он вам ничего не сказал? – Я отвечаю: больше ничего не сказал, вот только это. – Он говорит: но это невозможно. У нас план настолько плотный на два года вперёд, что негде даже иголку просунуть между заданиями, а не то что ещё воткнуть целый альбом. Сам же он вчера только велел мне выпустить речь Горбачёва отдельной книгой. Сегодня уже требует издать альбом на трёх языках. А когда же мы будем делать план? Что же это такое? Ну ладно, идите к редактору русского отдела и с ним разговаривайте. (Сказал мне куда идти, к кому обращаться.)

Я пошёл. Тот спрашивает: а фотографии у вас есть? – Я говорю: нет, фотографий нет. – Ну хорошо, мы вам пришлём фотографа, пусть он снимет рисунки. А вы за это время напишите тексты к каждой фотографии. Не волнуйтесь, всё сделаем. Я вернулся домой, рассказал всё Люсе.

Через какое-то время приходит фотограф. Поглядел на меня, мастерскую внимательно осмотрел. (А у меня тогда мастерская находилась в Столешниковом переулке, дом 16, на третьем этаже, большая мастерская, 150 м. Но она стала моей не сразу, а после колоссального пожара, до пожара нас там было двое.) В общем, этот фотограф мне заявляет: я буду снимать ночами. – Я спрашиваю: почему ночами? – А потому что ночью тихо. Я люблю работать ночами, чтобы не было ни шороха, ни единого звука, ни пылинки, ни соринки не летало тут. Я думаю… а при чём тут звуки? Ведь он же фотографирует, а не делает звуковое оформление. Ну, ночами так ночами, может быть, это его каприз такой? Так потом и оказалось, он какой-то странный был человек.

И он стал ходить. В первую ночь снял один рисунок, на вторую ночь второй рисунок фотографировал. И так вот он ходил целый месяц ночами. А потом ещё месяц проявлял. Потом почти месяц печатал.

А этот художник Ильин меня всё торопит: когда ты будешь делать выставку в Комитете защиты мира? Там же прежде всего трубы верхние по всему периметру фойе надо было проложить. А у меня после ремонта мастерской остались длинные-длинные оцинкованные трубы. Мы с приятелем Славой Ананьевым спустили эти трубы из окна третьего этажа на тротуар. Потом я на своё плечо один конец этих труб положил, он на своём плече держал второй конец этих труб, и мы через весь центр Москвы со Столешникова переулка на проспект Мира понесли эти четыре длинные трубы. Взяли с собой ещё молоток, гвозди, клещи, стамеску, в общем, полное снаряжение. И пришли в Комитет защиты мира в таком виде с этими трубами, как чернорабочие. Тут гости на крыльце стоят, иностранцы, а мы трубы затаскиваем.

Занесли трубы в фойе, потом нам дали стремянку, и мы стали укреплять эти трубы на стене под потолком, для того чтобы потом за них цеплять шнуры и подвешивать рисунки в рамах. Возились очень долго, пока не обустроили стены по всему периметру фойе (так эти трубы, наверно, и висят там до сих пор).

На следующий день я начал развеску своих рисунков в два ряда. Но сразу понял, что смотрятся они плохо – стёкла блестят, из-за них ничего не видно. И тогда я решил убрать стёкла. Но это было рискованно, потому что такие большие рисунки оказывались незащищёнными и могли подвергнуться самым непредвиденным опасностям. (Их, например, могла даже задеть шваброй уборщица или ещё кто-нибудь.) Но я подумал, что если я сам стану дежурить на выставке, то и буду следить, чтобы кто-нибудь их не покорябал или не задумал что-нибудь там подрисовать. Придумал название выставки – просто взял красивую строчку из стихотворения Евтушенко «Хотят ли русские войны». У входа в фойе повесил афишу и прикрепил небольшой текст для тех, кто захочет узнать историю создания рисунков.