Ночные бульвары - Страница 12
– Просто не верится. А сколько нашла?
– Тридцать.
– Не может быть.
– Неверующий!
Она сунула руку в сумку и показала ему три банкноты.
– Подожди, – внезапно ощерился он, схватив ее за руку. – Ты как нашла эти деньги?
– Я что, еще и отчет тебе давать должна? Приятельница одна дала.
– Врешь. Это – твои деньги, за твой разврат. Я видел, как ты вышла из гостиницы.
– Видел, как вышла? И что дальше?
– А вот что, и вот что, и вот что.
Он выхватил деньги у нее из руки и теперь ожесточенно рвал их, а потом бросил ей в лицо и ударил по щеке, и хотел ударить еще раз, но лишь опустил руку, развернулся и быстро пошел дальше в темноту.
– Робер!
Он продолжал шагать, не оборачиваясь.
– Робер!
Голос слышался слабее и словно примирительно.
Робер прошел еще немного, невольно замедляя шаги, потом остановился.
«Марианна наверняка пошла следом. Ты ее подождешь. Можешь делать, что хочешь, но нельзя ее не подождать. Можешь с ней расстаться, но только после того, как дождешься, а не так.»
Марианна не шла. Если б даже она пошла совсем медленно, даже если она долго сомневалась, прежде чем пойти, то уже должна была дойти. Хотя бы каблучки ее уже должны были послышаться в отдалении.
«Ты один. Один в ночи и в этом городе, где у тебя нет никого, где ты дал исчезнуть и последнему человеку, с которым мог бы быть вместе, за которого мог бы ухватиться, чтобы не упасть в пустоту. Ты один. И до конца. И навсегда.»
Робер пошел обратно. Он спешил. Потом побежал. Добежал до Рю-Дё-Лап, огляделся и направился через толпу. В бары заглядывать нет смысла. У ней нет денег на бары. Бары он осмотрит на обратном пути.
– Марианна!
Она еле-еле шла там, впереди, в толчее мошенников, уличных женщин в юбках-зонтиках. Робер снова крикнул, громче, и Марианна обернулась, нерешительно посмотрела и остановилась.
Он схватил ее под руку и вздохнул.
– К чему вся эта комедия? – спросила Марианна. Голос у нее был глухой, почти безразличный.
– Не спрашивай меня. Иди сейчас.
Он шагал быстро, прокладывая дорогу через толпу.
– Ну, куда ты меня так тащишь? Я не могу так быстро идти, как ты.
Однако он не замедлял шага и, держа ее под руку, почти волочил за собой, словно хотел вытащить вон из этого кишащего, потного и пропахшего одеколоном человеческого потока, и остановился, лишь когда они оказались далеко на пустой площади.
– Остановись. Я задыхаюсь.
Он тоже задыхался и, остановившись, схватил ее за плечи и, не думая больше о том, что делает, обнял ее, и лихорадочно прижимал к себе это тело, которое несколько минут назад бултыхалось кто знает с кем в гостиничной кровати.
– Слушай, Марианна. Я не могу без тебя, Марианна.
Она уткнулась лицом ему в плечо и спина ее легко сотрясалась.
Она смеялась своим беззвучным смехом уличной женщины. Нет, она плакала и не могла больше сдержать свои рыдания, и расплакалась в голос, и всхлипывала, как маленькая девочка, – эта большая, начинающая стареть женщина, – а он лишь обнимал ее за полные беспомощные плечи, и неясно слышал свой собственный голос, который все повторял глупо и стесненно одно и то же:
– Марианна… Не плачь, Марианна. Не надо, Марианна.
А Марианна плакала и напрасно пыталась подавить свои всхлипывания. Она хотела что-то сказать, но всхлипы все так и давили ее, и Робер ощущал рядом со своей щекой ее мокрое лицо и неловко обнимал ее, все повторяя и повторяя свое.
Наконец она овладела собой, слегка отстранилась от него, достала из сумки платочек и утерла глаза.
– Я думала, все кончено.
– Ничего не кончено. Все только сейчас начинается.
– Когда увидела, как ты уходишь, подумала, что все кончено.
– Я тебя сильно ударил?
– Не знаю. Когда я увидела, как ты уходишь… решила, что все кончено.
– Но потом же увидела, что я иду к тебе.
– Да. И даже не поверила.
Она машинально попыталась немного навести порядок у себя во внешности. Достала зеркальце, помаду и подвела губы.
– Но я это ради тебя сделала, Робер. Клянусь тебе, что я ради тебя это сделала…
– Мерси.
– Иной раз случалось это ради нескольких обедов делать или чтобы хозяйке что-нибудь кинуть, а сейчас я обошла впустую все эти дыры и не нашла ни сантима, и подумала о том, как ты сидишь там у входа с разбитой головой, и сказала себе, что нельзя не сделать это для тебя, ты ведь ждешь…
– Ладно. Прекрати.
– Боже, Робер, не вскипай опять. Попытайся меня понять. Для меня это давно уже не больше, чем краткая гнусность, и я лгала тебе, когда рассказывала, что заключаю только долгосрочные сделки с богатыми стариками, лгала тебе, потому что это у меня давно в прошлом и у меня уже не та внешность, чтоб меня богатые старики покупали, а я живу, как могу, и если еще не выставила себя на тротуар, то только потому, что много повидала и знаю, что непременно стану добычей сутенёров. Я конченная, Робер, конченная окончательно и до конца, и…
Она снова расплакалась, на этот раз сдавленно, лишь тихо всхлипывая.
– …и я совсем одна – я всегда была одна, еще с тех времен в Эксе – всегда одна и всегда без мужчины при таком количестве мужчин, и всегда ждала, что случится чудо, но чудес не случалось, не происходило никаких чудес, а ты пришел так поздно, когда все уже кончено, чтобы найти одни лохмотья, на которых только имя и осталось…
– Успокойся, – тихо сказал Робер. – Ну же, успокойся. Сначала тебе надо успокоиться. После поговорим. И хватит нам здесь стоять. Пойдем.
– Куда?
– Посмотрим. Главное, пойдем.
– Я не дойду до Марны, Робер. На этих каблуках…
Потом нагнулась, сняла с себя туфли и взяла в руку.
– Хорошо, пойдем.
Они шли больше часа, изможденные и молчаливые, по длинным пустым ночным бульварам, потом по темным аллеям леса Венсен, потом по обочине извивающегося по холму шоссе, и сейчас, поднявшись на высоту, остановились перевести дух.
Светало. Черная синь неба светлела, и сияние города – грязно-красноватое – едва мерцало далеко с той стороны темной линии леса.
– Дай мне в конце концов эту легендарную последнюю сигарету, – сказал Робер, садясь в яму у дороги. Марианна села рядом с ним, открыла сумку и достала немного помятую папиросу.
– Разделим пополам, – предложил Робер.
– Не говори глупостей: это значит выбросить два окурка. Кури и оставь мне немножко.
– Станем курить по очереди, – решил Робер.
– Так будет честнее всего.
Он закурил и жадно вдохнул дым, потом, еще не выдохнув до конца, вдохнул второй раз и подал сигарету Марианне. Марианна сделала одну затяжку и вернула ему.
– Милостыни не прошу, – проворчал Робер. – Будем курить поровну.
– Ты как ребенок, – сказала Марианна. – Совсем как ребенок. Ребенок с сердитым взглядом и морщинами под глазами.
– И в красной шапке. Маленькая Красная Шапочка, как тебе? Только не воображай себе, что ты страшно мудрой стала. Мудрость и ты, это, знаешь, не синонимы.
– Ладно, это ты мудрый.
– Нет, я тебе серьезно говорю. Ты с тех еще пор одни глупости вытворяла, причем с убеждением, что ты страшно практична.
– Например?
– Например, вся эта твоя история с Филиппом. Если, конечно, то, что ты не была в него влюбена, опять не одна из твоих выдумок.
– Я не лгу тебе, Робер.
– С каких пор? Пять минут или один час?
– Ты невозможен. Ты и правда как ребенок, только упрямый и жестокий – которому непременно надо сломать игрушку, чтобы посмотреть, что у нее внутри.
– А ты, мудрая и опытная, должна понять, что ты для меня не игрушка и никогда ей не была, и, хоть ты и привыкла, чтобы тебя считали игрушкой, пора тебе уже усвоить, что я, может быть, единственный дурак, который воспринимает тебя как что-то другое, и, возможно, это и правда – самая большая моя глупость, но это так, и пойми это раз и навсегда.
– Я знаю. И потому обманула тебя – не обманула, а скрыла – потому что боялась, что ты погнушаешься и бросишь меня даже сейчас, даже в эту ночь, когда и сам в том же грязном белье и у тебя нет большого выбора.