Ночной нарушитель (сборник) - Страница 7

Но тарелка была хороша: серая, ни капельки от времени не выгоревшая, с серым светом, проступающим изнутри в виде незатейливого, но очень душевного рисунка. Сделана эта тарелка была очень большим мастером.

А еще Удачливому Ли захотелось поесть сунню – супа, памятного ему с детства, когда он рад был не только миске риса с куском черствой лепешки, рад был даже огрызку яблока и чашке воды – живот от голода прилипал к хребту так, что не отодрать, а уж сунню… суп сунню был деликатесом.

Готовится сунню просто – со стенок кастрюли соскребается подгоревший рис, опускается в горячую воду. Там он размякает, вода делается коричневой, цвета жидкого кофе, и народ с наслаждением пьет, пьет этот напиток из чашек. Видать, у каждого человека среднего возраста, живущего в Южнои Корее, осталась в памяти та непростая пора, когда не хватало не только риса и хлеба – не хватало, кажется, даже воздуха…

Ли долго сидел на скамейке в дальнем углу каменной промерзлой набережной, глядел в тяжелую свинцовую воду Амура, плещущуюся в незатянутых льдом полыньях, и думал, думал… Не заметил, как на щеку выкатилась небольшая колючая слеза, застряла по пути.

На душе было пусто, словно бы по ней пробежался ураган, выдрал все живое, всю растительность вместе с корнями, по лбу бегали какие-то блохи. Удачливый Ли смахнул ладонью несколько, глянул на ладонь, а там ничего нет, – глянул снова, а там опять ничего нет…

Он понял – блазнится. А раз так, то ему остался один шаг до смирительной рубашки.

Надо было брать себя в руки. И он взял – через час снова сидел в казино и играл, хотя денег у него не было – все равно играл… Играл в долг, впрочем, доставать деньги он не планировал, он рассчитывал на другое – на выигрыш.

Должен же после череды проигрышей последовать выигрыш. По «закону зебры» это должно произойти обязательно: ведь после черной полосы, как правило, следует белая…

Белая полоса не последовала – за сорок минут сидения за игорным столом Удачливый Ли продул двести сорок тысяч долларов.

Такого удара в поддых, под ложечку кореец не ожидал. Некоторое время он сидел оглушенный и, будто карп, выдернутый из Хангана на свежий воздух, хлопал губами, стараясь сглотнуть боль, разгоревшуюся у него внутри, возил кулаками по глазам, давя на них слезы, потом, пошатываясь нетвердо, поднялся со стула.

Покачнулся и едва не полетел на пол. Если бы охранник заведения – худой, словно бы отлитый из некой костной массы по прозвищу Синий, не поддержал его, он растянулся бы под игорным столом.

– Ну что, очухался? – спросил у Удачливого Ли хабаровский ресторанный король, прозванный Жареным – невыразительный толстяк с желтыми рысьими глазами и большим потным носом, похожим на породистую дальневосточную картошку.

– Очнулся, – смято, на ломаном русском языке произнес Ли. Конечно, слово «очухался» на корейский язык никак не переводится, но Ли понял, что оно означает и ответил, как ответил бы, наверное, любой российский забулдыга.

– Мал-ладец! – с неким изумлением произнес Жареный. – Похоже, ты не в Сеуле родился, а где-нибудь под Хабаровском, в Волочаевке, например.

– Но Волочаевка, но Волочаевка! – вяло покрутил головой Удачливый Ли. – Нет!

– Когда думаешь отдавать свой проигрыш?

Удачливый Ли вопрос понял, но тем не менее с русского языка перешел на английский.

– Подожди, не все сразу, – сказал он.

– Переведи, что он там прокудахтал? – попросил Жареный своего охранника, которого звали Пирацетамом.

Пирацетам сидел в тюрьме в Корее, где и научился местному языку и обычаям. А заодно изучил и английский, мог попросить банку пива. Пирацетамом его звали потому, что для поддержания чистоты в мозгах он часто принимал это лекарство, а потом со всеми делился впечатлениями и говорил довольно, что двух таблеток пирацетама и одной винпоцетина ему с лихвой хватает для того, чтобы в ушах исчез всякий шум, звон с колокольным боем, а мозги делались чистыми, незамутненными, как горная вода сихотэ-алиньских хребтов.

Почувствовав, что дело может запахнуть керосином, Пирацетам поежился:

– Что-то я не разобрал, шеф, чего он сказал…

– И бодрости в его голосе не почувствовал?

– И бодрости… это самое, не почувствовал.

Жареный свел вместе брови – получилась длинная меховая линия, будто к лицу этого богатого человека прилепили шкурку от какого-то диковинного зверька, – потом подвигал шкуркой влево, вправо и проговорил угрожающе, шепеляво – боковыми зубами прикусил себе щеку изнутри, это у него иногда случалось, особенно, когда Жареный бывал недоволен.

– Значит, так, Пирацетам… Ты не наводи туман на фок-мачту, ныне это не проханже… Игры эти кончились вместе с советской властью. – Жареный клацнул зубами и перевел взгляд на Удачливого Ли. – Говори прямо, по-русски, когда отдашь должок, не то я тебе глаза выколю. Несмотря на то, что ты иностранный подданный. Понял?

Удачливый Ли все понял, съежился от ощущения холода и опасности – даже сердце, кажется, остановилось на несколько мгновений, затихло, но на спокойном бесстрастном лице корейца ничего не отразилось. Ли было очень важно, чтобы на его лице ничего не отразилось – ни одна жилочка не должна дрогнуть… Так оно и было. Ли удалось справиться с собой.

Пирацетам поспешно перевел фразу на английский язык.

– Я все понял, – по-русски сказал Удачливый Ли, – переводить больше не надо.

– Даю тебе три дня. Если через три дня не отдашь деньги, твои глаза будут висеть на ближайшем дереве, на суку. – Жареный, кряхтя, поднялся со стула, сомкнувшиеся брови на его лице разомкнулись, разошлись в разные стороны, не глядя больше на Удачливого Ли, он двинулся к выходу, в дверях остановился и проговорил ржавым, каким-то неживым голосом: – Это будет как раз на Новый год. Вот праздничек мы тогда и отметим… – Жареный довольно засмеялся. – А, Ли? – Отсмеявшись, добавил: – Либо украсим елку новой игрушкой.

Под новой игрушкой он, надо полагать, подразумевал Удачливого Ли.

Достать за три дня в чужом городе двести сорок тысяч долларов – вещь нереальная, это и Жареный, и Удачливый Ли одинаково хорошо понимали. Собственно, Ли этим даже не занимался, – занимался другим: обдумывал пути отступления. Из Хабаровска надо было спешно уходить, или, как говорят эти непонятные русские, – уносить ноги. Если ноги унести, то на чем же пойдет туловище?

Ничего у него с бизнесом в России не получилось. Все законы, которые знал Удачливый Ли, по которым жил в Сеуле, здесь не работали. Хабаровские бизнесмены над ним потешались.

Конечно, можно отыскать деньги и улететь отсюда на самолете, но Удачливый Ли знал – дорогу в аэропорт Жареный ему перекроет. Ли и километра не сделает по дороге в этом направлении, как будет валяться в кювете, – значит, этот путь отпадал; уехать в Корею на машине через Китай – тут у Ли было еще меньше шансов; отправиться в вагоне скорого поезда – это более реально, но где-нибудь во Владивостоке, откуда, кстати, самолеты регулярно ходят в Сеул, или на подъезде к приморской столице его обязательно накроют и выволокут из вагона, будто червяка из яблочной норки… Лучше всего – уходить на электричках, на чумазых рабочих поездах.

Никто никогда не подумает, что миллионер может ездить на пропахшем мазутом, резиной сырых сапог, грибами и удобрениями рабочем поезде, на котором ездят только пенсионеры – ездят за город, чтобы из окошка дачного туалета полюбоваться грядкой молодых пупырчатых огурцов, выращенных собственными руками, да еще крикливые грибники, охочие до бесплатных даров леса, еще, может быть, сборщики папоротника-орляка, и все.

Если уж пускаться в бега, то на рабочих поездах.

На следующий день, утром, к Ли пришел Пирацетам.

– Ну как, кореец, деньги собираешь? – спросил он, улыбнувшись и показав свои темные, порченные неведомой хворью зубы.

– Собираю, – хмуро ответил Удачливый Ли.

– Смотри, процесс не затягивай. Шеф этого дела очень не любит. – Пирацетам выразительно пошевелил в воздухе пальцами, будто спрут щупальцами, вновь обнажил темные зубы и выразительно сплюнул на пол.