Ночь внутри - Страница 30
А вскоре, отправившись к Косулину узнать, отчего он третий день не заходит на склад, я нашла его дом запертым. Соседи сказали, что вчера утром к нему заходил Семен, и вчера же Косулин, уволившись из цеха, запер дом на амбарный замок и уехал неизвестно куда. Он даже не простился со мной, мой тушеночный магнат!.. Я долго ждала вести, прежде чем поняла, что вести не будет, - ждала так долго, что научилась ждать по-настоящему, научилась ценить само ожидание, не желая его воплощения - воплощения страшась. Я никогда не узнала, что Семен делал у Косулина - за многие годы, до самой его смерти, мы не сказали друг другу о снабженце ни слова.
Вот так, мимоходом, Семен похоронил мою надежду стать женой и матерью. Я говорю только про надежду... Но если бы я понесла (я не верю, что родилась на свет бесплодной), если бы Косулин не уехал, и мы бы по-прежнему старались... Тогда Семен - убийца моего возможного потомства!
Николай ВТОРУШИН
Внезапно открывается дверь, и в комнату входит женщина, пропитанная запахами кухни. В руках у женщины - поднос с заварником, двумя стаканами и старомодной мельхиоровой вазочкой с печеньем; в волосах ее - серебряный люрекс. Здороваясь, я на миг приподнимаюсь со стула и тут же шлепаюсь обратно. Старуха и женщина смотрят друг на друга. От вновь пережитой обиды у старухи горят глаза, - постепенно огонь скрывает поволока. И вот глаза прежние - угли, припорошенные пеплом.
Анна ЗОТОВА
- Наташа, это наш новый учитель истории. Он обещал прийти... Я говорила.
Наталья ВЕРШИНИНА
- Может, он хочет есть?
Анна ЗОТОВА
- Он уже обедал.
Николай ВТОРУШИН
Они говорят так, будто я иностранец, и не понимаю их речи. Седеющая женщина разгружает поднос и выходит, забывая в комнате убийственный для постника аромат борща. Вскоре она возвращается с чайником кипятка и розеткой земляничного варенья. Оса, позабыв о тюлевой занавеске, проделывает фигуру пилотажа, которой нет названия, и зависает над вареньем. Женщина выходит и затворяет за собой дверь.
Анна ЗОТОВА
- Для двух старух такой храмины - много... Чай наливай сам...
Так вот: война отпустила Семена, но Алешку отпускать не хотела. В Германии его посадили в эшелон и через бесконечные пространства повезли на Дальний Восток - эту весть, вместе с трофейным обеденным сервизом из мейсенской глины, мы получили от его демобилизованного однополчанина, здешнего запрудинского парня. Потом из Китая пришла похоронка, и Наталья осталась невенчанной вдовой с малым Мишкой в подоле.
Светлана с германских работ в Мельну не вернулась.
В нашем доме по-прежнему хозяйствовал Семен. Время не сломило его характер, кроме того, он не видел преемника, не видел, кому передать вожжи, - Семен ждал толк от Алешки, но того смолола война, а Петра за паскудство он жаловал хуже пса. Благо, не на пустом месте - ведь если жил на свете стервец, который слова "даром" не знал и, кроме гадкой своей выгоды, ничего в жизни искать не думал, то стервец этот - Петр. Он стал хромым калекой, и, может, поэтому, желая соответствовать телесной ущербности, уродливо скособочилась следом и его душа. Он походил на дворового кабыздоха - корысть, трусость и наглость сквозили в каждом его движении. Деньги Петр любил безмерно - всякий миг высчитывал, где бы урвать копеечку. Куда он их девал? - загадка. Может, кубышку имел и в нее складывал? Семен его за такие дела не раз мордовал, но только науки из этого Петр не вынес - вынес одни увечья. А однажды он уволок германский сервиз, который Алешка с оказией переслал - стянул, подлец, до последней соусницы! Наталья ночь ревела, жалея память о суженом. Семен за этот сервиз сломал калеке нос, и с той поры Петр стал походить на человека, обнюхивающего собственную щеку.
Быть может, потому и Мишка дядю не уважал, что не видел от Семена поблажки к увечному сыну. За каждую выходку, за Петром замечаемую, он норовил добавить к дедовским карам свой посильный вклад: то в бане срежет с дядиных порток пуговицы, то подмешает ему в табак стриженных ногтей, то бандитски свистнет - так, что у Петра сведет здоровую ногу, и он тут же шмякнется на землю и барахтается в пыли, пока не отпустит судорога. А Семен внуку эти шалости спускал. Я уверена, он думал так: Петр - прокаженный, с ним одно случиться может - до смерти доживет, а Мишка еще неизвестно кто, может, и в правильную сторону вырастет.
На этой карточке мы все вместе: вот я, Наталья с Мишкой, вот Семен и Петр. У Петра еще некривленый нос.
На досуге Семен любил мастерить художества. Эта страсть странным образом увязывалась с грубой выделкой его натуры. Он резал дерево и камень - добывал из них зверей и химер; потом, года за два до второй смены родины, приобрел стеклодувню с муфельной печью и маленьким, бензиновым горном, быстро с ней освоился и начал плавить бутылки для изготовления стеклянного зверинца. Вся его комната была заполнена всевозможным тварьём, точно Ноев Ковчег.
В то время Семен работал завгаром в обувном цеху. Цех за мирные годы разросся до фабрики, которая по трофейным лекалам, на трофейных колодках портачила уже не кирзачи, а башмаки и туфли. Однажды Семен привел домой женщину, командированную в Мельну из Ленинграда по обувному делу. С ней рядом я смотрелась старшей сестрой, а с Семеном у нее выходила разница лет в двадцать пять. Они пошли в комнату Семена; я принесла им чай и, расставляя чашки, видела, как обувница изучает зверинец, перебирает руками фигурки, отмечает, что пришлось ей по вкусу. Она ушла поздно. Семен ее провожал. А вернувшись, он выволок из ковчега цинковое ведро, до верху полное своих художеств, и на кухне сжег и размолотил в прах все, что гостья не похвалила.
Обувную мастерицу еще несколько раз присылали в Мельну. В каждый приезд она приходила к Семену, будто командировки ее в том и заключались, чтобы запереться в спальне с завгаром опекаемой фабрики и обмениваться с ним передовым опытом. Не удивительно, что вскоре Семену в очередной раз надоела его родина, и он, в один день собрав гардероб, упаковав скрипку Тухачевского, резцы, штихеля и стеклодувню, укатил в Ленинград. Там он, шестидесятилетний кавалер, расписался со своей кралей, въехал в ее жилье и пропал с наших глаз на целую пятилетку. За это время он не прислал нам ни одного письма, а о том, что не помер, дал знать переводами на Мишку в последний год своего затворничества. Думается, под конец жизни он решил раздуть в себе зарю, какую в сорок пятом затоптал во мне. Он не верил в возмездие!
Без Семена трубой поднял хвост Петр. Он ходил по дому гоголем, требовал послушания и уважения, примерял на себя хозяйский венец. Ему нравилось командовать и задираться, если что-то исполнялось в доме без его благословения, - особенно любил он побузить, когда самовольным порядком, без утвержденного меню, подавался на стол обед или ужин.
С переменой царствия поубавилось в семье денег - Семен четыре года нам помощи не слал, только с Мишкиного совершеннолетия пошли из Ленинграда переводы. Петр, правда, от себя отрывая (что дивно), начал в семейный котел швырять кой-какие копейки, но этим он едва себя прокармливал, так что Наталье пришлось оформляться на совместительство, а мне в палисаднике, который уже перекапывался в революцию под овощные грядки, ковырять лопатой землю, чтобы иметь на год картофельный запасец. Но Петр недолго правил: на примерке открылось, что хозяйский воз ему не потянуть - ни о ком, кроме себя, в голове его заботы не держалось, оттого и дом с хозяйством ему не поддались. Потащили воз мы с Натальей, без помощи, но и без понукания, Петр в дела родни кривой свой нос больше не совал.
Тем временем подрастал Мишка, тихо и неприметно, вся работа души утаивалась им за неподвижной наружностью, - такой же панцирь покрывал Семена, когда тот готовился из зернышка пойти в рост. Может, и спускал Семен внуку многое потому, что угадывал в нем давнего себя? И не только себя - угадывал в Мишке продление сгинувшего под Саньсинем Алексея, каински приласканного брата, прибранного чумой и сожженного в степи отца... Видел продолжение породы и уехал без страха - знал: внук сам дозреет в своей скорлупе. Так я тогда думала.