Ночь светла - Страница 2

– Скажите, это полный ужас?

Врач кивнул и еще раз напомнил про полгода.

– Кто вас не знает, тот почти ничего не заметит.

– А тот, кто знает?

– Мы сделаем все возможное, чтобы добиться сходства, ведь уж чего-чего, а фотографий ваших хватает. Вы будете удивлены, – заверил он. – Пластическая хирургия продвинулась далеко вперед.

– Как же я чувствую запах кофе, если у меня нет носа?

– Обонятельные клетки сохранились, – пояснил врач, указав на собственную переносицу, и встал. – Оставить вам зеркало?

Сначала она отказалась, потом согласилась.

Только врач вышел, как Джиллиан быстрым движением подняла зеркало и поднесла близко к лицу, словно хотела за ним спрятаться.

Никак не могла вспомнить, когда же ей сообщили. Может, и не сообщали вовсе, может, она просто сама знала. Или только догадывалась, что Маттиас мертв. Тишина, только слышно, как ветер шумит в деревьях, да капли воды, да прерывистое похрустывание, словно понемногу распрямляется погнутый металл. Свет включался и выключался, оранжевый свет. Джиллиан не чувствовала боли, заметила только, что лицо у нее мокрое. И во рту металлический привкус крови. Голову повернуть никак не удавалось, но краем глаза она увидела Маттиаса, тот склонился на руль, будто заснул от усталости. Он не шевелился, он появлялся, исчезал, снова появлялся, снова исчезал. Лицо его казалось темным даже на свету… и багровым, как у алкоголика. Вот бы выключить ей эту мигалку, вот бы хорошо стало, а она смогла бы наконец поспать. Но пока даже пошевелиться не удавалось. А потом медленно подступила боль – грудь, ноги, лицо. Казалось, прежде она своего лица никогда не чувствовала, а теперь его свело болью, как рука сжимается в кулак. Маттиас мертв. Куда же ей девать все его вещи? Как встретиться с его семьей, с друзьями? Вспомнила продукты в холодильнике, как они там потихоньку портятся, и цветы в горшках, как они засыхают. И вдруг твердо поверила, что Маттиас не умер. Подумала, что такого быть не может, и эта мысль принесла облегчение, она едва не рассмеялась. Такого попросту не может быть.

Джиллиан проснулась, у кровати стоит отец, рядом с ним врач. Тихонько переговариваются. Джиллиан не стала вслушиваться. Закрыла глаза, снова увидела свое лицо и провал в самой его середине, и сквозь этот провал она глядит внутрь себя. Попыталась поднять руки, чтобы спрятаться, защититься. Одеяло давило на грудь, она едва могла пошевелить пальцем. Вдруг стало тяжело дышать. Открыла глаза. Двое мужчин так и стоят рядом. Теперь они молча смотрят на нее, смотрят вниз, смотрят внутрь. Джиллиан не удалось отвести этот их взгляд, остановить, предотвратить. Она закрыла глаза и помчалась прочь, скрылась от этого взгляда в укромном уголке. Пустая игра, вечная карусель, нескончаемые куплеты детской песенки. И тут она услышала свое имя – врач его произнес. Посмотрела вверх и встретилась глазами с отцом. Отец отвернулся.

– Как вы себя чувствуете?

Она не ответила. Нельзя себя выдавать. Раз уж спряталась, так не шевелись, и тогда им тебя не найти. Часами она могла выжидать в своем убежище – в платяном шкафу или за диваном, а то и на чердаке, – пока вдруг не поймет, что никто ее не искал. Тогда она прокрадывалась назад, показывалась почти в открытую, но получалось так, что она из-за долгих пряток будто становилась невидимкой. Родители смотрели сквозь нее. Какое облегчение, когда простоишь добрую четверть часа в кухонном дверном проеме, а мать наконец велит накрывать на стол, словно ничего не произошло. Джиллиан услышала, как дверь открылась, и увидела, как отец вышел из палаты. А врач следом за ним.

Сломалась, сломалась! Джиллиан помнила то отчаяние, с каким она прижимала одну часть лица к другой, словно они возьмут да и срастутся. И не могла вспомнить, как она вообще оказалась в этой искореженной машине. Помнила только невесомость. Как вдруг осознала, что время движется в одном направлении и его нельзя повернуть вспять. Первое ее воспоминание – вот это чувство: невозможно пошевелиться – и сила, и тяжесть ее оставили. Казалось, сознание уже покинуло тело, и тело, воспарив ввысь, со страшной скоростью носится в пространстве, ударяется и отскакивает, и опять мчится в нелепых своих метаниях.

Джиллиан всегда знала, что она в опасности, что однажды придется ей заплатить за все. Вот теперь и заплатила. Врач спросил, помнит ли она хоть что-то, но она лишь тихо покачала головой. Не в знак отрицания, нет, она просто попыталась отыскать свои воспоминания на белых стенах. Однако увиденные картины ничего общего с нею самой не имели. Работа, родители, Маттиас – все это из другой жизни.

– Все это есть, только меня нет, – вымолвила она.

Выверенные движения медсестры, ее напряженная улыбка.

– Скажите, если будет больно.

Боль состояла из коротких вспышек в непосредственной близости от ее лица, фейерверк уколов, которые Джиллиан к себе никак не относила. Тело на них реагировало, вздрагивало или рефлекторно пыталось не поддаваться. Сестра извинилась, в голосе ее слышалось нетерпение. Джиллиан не собиралась извиняться за свое тело, оно всего лишь досталось ей по наследству. Она здесь третья сторона, она только что здесь поселилась. Придет кто – откроет дверь и впустит. И наблюдает за посетителем, пытается прочесть в его взгляде, каким он находит этот дом. Радовалась, если он выражает восхищение. Да, здесь хорошо, не правда ли? Но и сделать предстоит еще немало. И смеется. Сестра объясняла ей свои действия, но Джиллиан не слушала. Она пыталась соотнести боль со своим лицом, создать единую картину, но ей не удавалось. Картина неполная, пропорции смещены.

– Сейчас заканчиваем, – сообщила медсестра. – Вот так, все хорошо получилось.

И вышла из палаты. Зеркало лежит на тумбочке. Джиллиан думала о зеркале, не о своем лице. Зеркало – вот лицо, которое она может держать перед собой. Нерешительно протянула руку, чуть помедлила, но все-таки его взяла. Повертела, покрутила, поднесла к глазам обратной стороной и разглядывала блестящую поверхность, слабое отражение своего лица, неповрежденный его отблеск. Если бы кто-то глядел на нее сейчас, то лицо его, отразившись в зеркале, стало бы ее лицом.

И все-таки она перевернула зеркало, долго и пристально на себя смотрела. Раньше она, вставая порой перед зеркалом, заглядывала себе глубоко в глаза. Но глаза были как стекляшки, а зрачки – как провалы, за которыми скрывалась непроницаемая тьма ее тела.

Изо всех сил она старалась узнать себя в этой плоти. Узнавала глаза, брови, губы, но они не составляли целого. Когда врач или кто-то из сестер входил в палату, она быстро откладывала зеркало на тумбочку, воображая, что облик ее там и остается, что она может скрыть его от посторонних взглядов. Пыталась прочитать в глазах сестер отвращение или ужас. Но видела лишь равнодушную любезность.

Она разглядывала лица сестер, мысленно пытаясь в них перебраться. Подражала их мимике, вытягивала верхнюю губу, закрывая нижнюю, прищуривалась, морщила лоб. Заводила то с одной, то с другой сестрой долгий разговор, чтобы понаблюдать за ее лицом и отдохнуть.

Отец поставил стул к кровати. Повернешь голову, и видно, как он сидит, уставившись на стену, а там плакат с какой-то выставки – на зеленом поле три красные точки по диагонали. – Нравится тебе картинка?

Три точки. Она подняла голову с подушки. Отец быстро взглянул на нее и тут же отвернулся.

– Джон Армледер, – произнесла она и в самом имени художника вдруг почуяла опасность.

С нее сдерут кожу – ну, она не совсем поняла, но врач вроде бы собирается отделить кожу ото лба, не нарушая кровоснабжения, спустить пониже и использовать для нового носа.

– Маттиас погиб, – сказал отец.

– Да, – ответила она, – конечно.

Она знала, она ведь его видела. Слезы уже текли по вискам, а она и не заметила, что плачет. Отец достал из пачки на тумбочке бумажный платочек и промокнул ей глаза – непривычно нежное движение.