Ночь огней - Страница 1

Саймон выглядывает на улицу и видит, как в окне соседнего дома движется что-то белое. Первая суббота июля; так жарко, что стрекозы садятся на карниз, не в силах летать. Саймон опирается на подоконник и приподнимается, прижав пальцы ног к плинтусу. Он различает шум океана за спутанными зарослями приморской сливы и виргинской сосны. Слышит, как белая ткань в соседском окне полощется на фоне ярко-голубого неба, как дряхлая немецкая овчарка по кличке Нельсон роет яму в грязи.

В ноябре Саймону исполнится четыре. У него есть своя комната под самой крышей, выкрашенная в синий цвет. Отсюда слышно, как его отец Андре чинит мотоцикл в сарае. Там включено радио, и музыка взвивается к небу. Внизу, на кухне, мать Саймона, Вонни, зажигает правую заднюю конфорку плиты. Плита старая, черная, половицы прогибаются под ее тяжестью. Она сохранилась еще с двадцатых годов, так же как водопровод и электричество, которое всегда мигает во время грозы. Сам дом — две маленькие спальни наверху, кухня, кабинет, гостиная, ванная и веранда внизу — коричневый, крытый плиткой, покосившийся там и сям. Потолки слишком низкие, а трубы гудят. На улице, за невысоким частоколом, растут старые сумрачные розы. Когда супруги впервые увидели дом, за год до рождения Саймона, Вонни поверить не могла, что Андре не шутит. В спальнях наверху жили летучие мыши, а под верандой — семейство скунсов. Андре только что продал свою компанию — он разрабатывал и выпускал трехколесные мотоциклы, — и они купили дом так же, как и поженились, с бухты-барахты, изумляясь собственному безрассудству. В те выходные они впервые очутились на Мартас-Винъярде[1]. Агент по недвижимости показал дом, затем они пообедали и вернулись, чтобы осмотреть все самостоятельно. Андре немедленно спустился в погреб проверить фундамент; Вонни пошла искать мужа и пробила ногой гнилую деревянную ступеньку. Она покачнулась, но тут же восстановила равновесие — дерево как будто отпустило ее. Вонни села на другую ступеньку и заплакала. Андре с фонариком опустился на колени, чтобы осмотреть прогнившее место. На нем были белая рубашка, синие джинсы и старая черная куртка. Он нажал ногой на треснувшую доску, глядя на плачущую жену. Через два часа они купили дом.

Прошло пять лет, и Андре ни разу не пожалел о покупке. С другой стороны, в разгар зимы Вонни часто вспоминает Бикон-стрит[2]. Она ненавидит плиту: во время готовки сквозняк вечно гасит конфорки, даже в жаркие безветренные дни. Сегодня она варит картошку для салата и воюет с плитой. Саймон снимает пижамные штаны, достает из шкафа шорты и футболку и слышит, как мать лезет в буфет за большой кастрюлей для омаров. Он пытается стянуть пижамную фуфайку, но голова застревает в вороте, так что, когда он снова может видеть, все вокруг кажется ему голубым. Наконец он стаскивает пижаму, садится и начинает одеваться. Он очень гордится некоторыми своими умениями. Ему нравится, как мать распахивает глаза, когда ему удается что-то такое, что еще неделю назад казалось невозможным. Если бы мир кончался за передней дверью, Саймону было бы все равно. Хотя не помешало бы добавить еще немножко, например сарай и ту часть каменной тропинки, по которой ему разрешено ездить на велосипеде (отец прикрутил к каждой педали по деревянному бруску). Дальше начинается утес высотой двадцать футов, а под ним — пруд с соленой водой. Вода такая мутная, что плавать нельзя, но пляж усыпан ракушками и белыми клешнями крабов; в разгар лета в кустах цветет одичавший розовый алтей.

В соседнем доме Элизабет Ренни, которой зимой исполнится семьдесят четыре, стоя у окна, держит над головой белый шарф. Широкая лужайка сквозь него кажется туманной и далекой. Тонкие занавески липнут к коже Элизабет. Ее коттедж моложе соседнего, построенного на рубеже веков. Она живет здесь, в Чилмарке, больше пятидесяти лет. Вчера вечером два скворца застряли в дымоходе, и Элизабет Ренни всю ночь слушала, как они хлопают крыльями. Она не могла уснуть, а утром наступила тишина. Проснувшись, Элизабет почувствовала, что у нее кружится голова, все сильнее и сильнее. Она гадает, могли ли скворцы подняться по трубе, не двигая крыльями. Когда она выглядывает на улицу, из-за бессонной ночи и жары с ней происходит что-то странное. Она с мая беспокоится из-за будущей зимы. Ведь она одна-одинешенька, ее дочь живет в пригороде Хартфорда, штат Коннектикут. В прошлом году правый глаз Элизабет затянула пленка, а в последнее время посередине поля зрения появилось черное пятно. По ночам ее пугают всякие глупости: поющие сверчки, ветки, скребущие по стеклу, кошка, дерущая матрас. Но теперь ей наплевать. Через шарф все выглядит белым, и ей уже не кажется, что старые кости тянут ее в могилу. Тело ее расслабляется, и она ощущает, как сладко пахнет здесь клевером и гибискусом. Вот пересмешник слетел с ветки и парит над верхушкой сосны. Элизабет Ренни кажется, что она различает щебет птиц, которым оставляет хлеб каждое утро: скворца, кардинала, пересмешника, поползня. Она подается вперед и видит: то, что казалось ей облаком, на самом деле стая белых цапель, безмятежно скользящих по небу. Из соседского сарая доносится радио, но она его не слышит. Саймон единственный, кто видит, как нечто белое взмывает в воздух. Будто облако на небе. Мгновение оно плывет к деревьям, но тут же падает. У себя в комнате Саймон слышит грохот, как будто шишки сыплются на землю или кости ломаются. Этот звук напоминает ему о кухне — так бывает, когда по металлической кастрюле стучат ложкой.

Они сражались за сарай, и каждый думал, будто проиграл. Вонни он был нужен для гончарного круга, Андре — для мотоциклов; в конце концов супруги пришли к шаткому компромиссу. Андре поставил печь для обжига у стены, рядом с маленьким окошком, забранным проволочной сеткой. В дни, когда Вонни обжигает керамику, он вытаскивает мотоцикл, над которым работает, — сейчас это «нортон» 1934 года — во двор и проводит остаток дня в дурном расположении духа. Когда Вонни наконец вынимает свои миски и кружки, в сарае так жарко, что Андре приходится ждать несколько часов, прежде чем войти туда. В такие дни он работает до полуночи, хотя строгого графика у него нет. Он приехал сюда, чтобы заниматься любимым делом — реставрировать старые мотоциклы и продавать их коллекционерам.

Он вырос в Нью-Гэмпшире, привык мало говорить и еще меньше — слушать. А теперь Вонни, которая прекрасно знала, за кого выходит замуж, требует от него большего. Как если бы он просил ее перейти мост, памятуя, что она готова сделать крюк в сто миль, лишь бы избежать этого. Он привык к нью-гэмпширским девчонкам, которые ложились с ним в постель за определенную цену: она включала слова любви, возможное будущее или хоть ужин в стейк-хаусе с парой бокалов вина. Потом он внезапно переехал в Бостон, чему способствовали два фута снега и ночной кашель отца, и долго встречался с женщинами, которые явно вынашивали некие замысловатые планы, пока он целовал их. Как правило, они бросали его, потому что не выдерживали его молчания. Вонни же — по крайней мере, тогда — разговоров не требовала. Впервые они занимались любовью в его квартире, на Вонни были только черные гольфы с узором в виде синих роз. Он изрядно удивился, когда женщина, заявившая о своем страхе перед мостами, предложила отправиться в постель всего лишь через пару часов после знакомства. Как только она закрыла глаза и выгнула спину, Андре вспыхнул, в груди у него что-то сжалось. Он влюбился в то, как она закрывает глаза, задолго до того, как влюбился в нее.

Любовь к беседам развилась в ней во время беременности. Она будила мужа в три часа ночи, чтобы обсудить его детство. Пытала расспросами об отце, который работал водителем снегоочистителя в округе; твердила, что Андре должен поразмыслить, как на него повлияла смерть матери. Мать его не справилась с управлением машиной на льду, когда мальчику было одиннадцать. Желание Вонни разговаривать с ним было совсем иным, чем у других женщин, которых он знал. Из-за настойчивости жены Андре отстранялся еще дальше. Во время ее беременности ему порой снилось, что он плывет к берегу океана, который становится глубже с каждым гребком, и наутро его руки ныли от натуги.