Ночь над землей - Страница 2

«Разумеется, можно, мистер Седарис. Можете попросить и третью порцию, если хотите!»

Вот вам бизнес-элит. Отдай за билет восемь тысяч долларов, и если захочется мороженого на лишние тринадцать центов, достаточно только попросить. Вес равно что купить тележку для гольфа и получить в придачу парочку подставок под мяч, но все же приятно. «Бог ты мой! — говорю я. — Спасибо!»

В те годы, когда я не осмеливался просить добавки, свое мороженое я смаковал: каждую крошку кешью или грецкого съедал по отдельности, как склевывала бы их птица. Потом, покончив с орехами, слегка откидывал кресло и приступал к карамели. Когда же от мороженого не оставалось и следа, я возлежал уже в горизонтальном положении и смотрел кино на персональном экране. Пульт управления креслом находится на общем подлокотнике. Я научился управляться с ним только через три или четыре рейса, не раньше. Например, в ту самую ночь я безуспешно жал на кнопки, гадая, отчего они не действуют: ноги кверху, ноги книзу, приподнять подголовник, опустить подголовник. Я уже собирался вызвать стюардессу, но тут покосился вправо и увидел, что поляк поневоле то откидывается вместе с креслом, то сгибается. Тут до меня дошло, что я перепутал пульты. «Простите, я не нарочно», — сказал я. А он помахал своей рукой-сковородой примерно так, как мы, когда говорим: «Не беспокойтесь, ничего страшного».

Когда опустевшую вазочку убрали, я стал перелистывать журнал авиакомпании — тянул время, пока сосед немного придет в себя и сможет задремать. Пытаясь продемонстрировать свою тактичность, я уже пропустил первый цикл фильмов, но сомневался, что моего терпения хватит надолго. Впереди, в жизнерадостном отделении бизнес-элит, я услышал чей-то смех. То было не отрепетированное «хе-хе», которым отзываешься па анекдот, а нечто более искреннее, на грани гогота. Такие звуки издаешь, когда смотришь в самолете дурацкие фильмы — настолько дурацкие, что в кинотеатре они у тебя, наверное, даже усмешки не вызовут. Думаю, от разреженного воздуха реакция обостряется, причем не только на комедии.

Взять хотя бы моего соседа. Опять заплакал — негромко, но размеренно, и я задался вопросом, наверное, несправедливым: а не переигрывает ли он немного? Покосившись украдкой на его грубо вырубленный, влажный от слез профиль, я мысленно вернулся в свои пятнадцать лет, когда одна девочка в нашей школе умерла от лейкемии — «болезни из "Истории любви"», как тогда часто выражались (фильм смотрели все). Директор объявил об этом на общем собрании, и я вместе со всеми моими друзьями принялся скорбеть на всю катушку. Сбившись в кучки, мы обнимали друг друга за плечи, клали букеты к флагштоку. Даже вообразить себе не могу, что бы мы выделывали, будь мы еще лично знакомы с покойной. Не сочтите за хвастовство, но я, по-моему, переживал утрату горше всех. «Почему она, а не я?»

«Забавно, — говорила моя мать, — никак не припомню, чтобы ты хоть раз упоминал имя Моника».

Друзья понимали меня намного лучше, особенно Барбара: та через неделю после похорон объявила, что, может быть, тоже покончит самоубийством.

Никто из нас не напомнил Барбаре, что Моника умерла от смертельной болезни, словно в каком-то смысле эта деталь уже ничего не значила. Главное, что Моники больше нет, и наша жизнь бесповоротно изменилась: теперь мы вошли в число людей, которые хотя бы отдаленно знали людей, которые умерли. Нас коснулась трагедия, и это сделало нас особенными. По всем внешним признакам я страшно убивался, но в действительности был счастлив как никогда.

Следующей утратой стала девушка, с которой я дружил по-настоящему, ее звали Дана, она попала под машину, когда мы учились на первом курсе. Я горевал искренне, и все же, сколько я с собой ни боролся, в моей скорби оставалась доля игры, надежда от кого-нибудь — слышать: «У тебя такой вид, будто ты лучшего друга потерял». Тогда я сказал бы: «Вообще-то так и есть», — срывающимся, страдальческим голосом.

Казалось, скорбеть я научился по телепередачам: вот ты плачешь, потом падаешь на кровать, а потом взглянешь на себя в зеркало и подметишь, как тебе идет зареванный вид.

Как и большинство опытных притворщиков, я то и дело подозреваю, что остальные так же неискренни. Вот, например, этот поляк. Если прикинуть, сколько времени ему понадобилось, чтобы купить билет и доехать до аэропорта, его мать мертва как минимум часов шесть, если не больше. Неужели он еще не оправился? Нет, серьезно, к чему эти слезы? Словно он хочет показать: «Я любил свою мать намного сильнее, чем вы свою». Неудивительно, что его бывший сосед по ряду пожаловался. Этот тип настолько хочет всех затмить, так много о себе думает — в общем, он невозможен.

Из передних рядов снова донесся гогот, и меня осенило, что, возможно, я зря сочувствую соседу. А может, его слезы — побочный эффект неспокойной совести, а не горя? Мне представилась бледная женщина: нос картошкой, в вену на руке вставлена трубка. Она звонила по телефону, звонила за большие деньги, своему единственному сыну в Америку. «Приезжай скорее», — говорила она, но он был поглощен своей жизнью. Дух перевести некогда. Дел невпроворот. Жена выправляет себе лицензию стриптизерши. Его самого попросили выступить на собрании ассоциации родственников алкоголиков, куда ходит его сын. «Послушай, — сказал он. — Как только сезон собачьих бегов закончится, я приеду». А потом… это. Она едет умирать на неуклюжей больничной каталке, а он летит к ней на похороны классом бизнес-элит. Вогнал родную мать в гроб своей черствостью, а я из-за него даже кино в самолете посмотреть не могу?

Я развернул свой персональный экран, вытянув его из потайного отделения в подлокотнике. Как только я надел наушники, подошла стюардесса. «Может быть, все-таки принести вам что-нибудь покушать, мистер…» — и, заглянув в свой блокнот, она произнесла нечто заковыристое, точно прополоскала горло вместо воды галькой.

Поляк помотал головой, и стюардесса укоризненно покосилась на меня, словно мне было поручено разбудить в нем аппетит. «Я думала, вы не такой, как они», — будто сказала она мне глазами.

Мне захотелось возразить, что я по крайней мере не жалуюсь. И не оскорбляю его скорбь, включив свой экран, — впрочем, я это сделал, как только стюардесса вновь удалилась во тьму. Из четырех фильмов, которые показывали в самолете, три я видел раньше. Четвертый назывался «Обратно на Землю». Крис Рок играл в нем начинающего эстрадного комика. Однажды он погибает под колесами грузовика, ненадолго возносится в рай, а потом его возвращают в мир живых, вселив в тело престарелого белого мужчины. Рецензенты отзывались о фильме в лучшем случае прохладно, но мне он показался самым смешным на свете. Я пытался сдерживать смех, но это за гранью возможного, как я усвоил еще в детстве. Моего отца — не знаю уж отчего — ничто так не раздражало, как радостные детские голоса. Хоровые рыдания он еще мог вытерпеть, но смеяться хором значило бросать вызов судьбе, особенно за столом.

Увы, смешного вокруг было предостаточно, особенно пока с нами жила наша бабушка-гречанка. Будь мы старше, наверное, дело обстояло бы иначе. «У бедняги метеоризм», — говорили бы мы. Но, с точки зрения детей, у старушки, пускающей шептунов, просто нет конкуренции. Самое уморительное — она совершенно не стеснялась, ничуть не больше, чем Герцогиня, наша колли. Раздавались такие звуки, будто бабушка на пробу включала бензопилу, но ее лицо ровно ничего не выражало, даже бровью не вела.

«Что-то смешное случилось, а? — спрашивал нас отец, точно и не слыхал ничего, точно его стул, как и наши, не вибрировал от эха. — Смешное что-то нашли?»

Сидеть с каменным лицом и то было трудно, а ответить «Не-а» — вообще выше человеческих сил.

«Значит, вы без причины смеялись?» — «Да, — отвечали мы. — Без причины».

Тут опять грохало, и трудное становилось невозможным. Отец специально клал у своей тарелки тяжелый половник — сколько раз он бил им меня по макушке, просто не счесть.

«Все равно смешно?»

Странно, но факт: когда тебя колотят увесистым половником, становится только веселее. Мы с сестрами просто животы надрывали, сползая на пол, давясь молоком — оно брызгало из наших ртов и ноздрей. Когда подавляешь порыв, он становится еще неукротимее. Иногда половник окрашивался кровью, иногда к крови прилипали волосы, но наша бабушка все равно пускала шептунов, а мы смеялись так, что стены дрожали.