Ночь человека - Страница 4

Там меня ждала очередь из приезжих. Они ревниво глядели на меня, баловня столицы, которому, чтобы попасть на прием к самой Отруте, было достаточно проехать два квартала. Провинциалы были, конечно, большими конкурентами в этой бессмысленной схватке. Они, зная сложность поездки в столицу, заранее тысячи раз перепроверяли документы, созванивались со знающими людьми и готовили тайные, ублажающие подарки чиновницам. А я так приперся. Да ещё фыркнул, узнав, что я пятый в очереди. Поняв, что за предыдущие шесть часов был принят только один человек, выскочивший прямо передо мной, я совсем загрустил. Госпожа Отрута выходила покурить на полчаса примерно каждые пятнадцать минут. И, судя по тому, как она смотрела сквозь заискивающие взгляды очередников, была женщина закаленная. В итоге завтра мне придется опять посетить этот дом скорби, чтобы выстоять эту же очередь.

На следующий день я прибыл сюда с утра, опередив поезд из провинции на пять минут. И был первым. По-моему, я уже включаюсь в эту игру. Как кролик в игру удава. Отрута держала меня в ожидании почти три часа, обсуждая по телефону покупку новой кофточки и прервавшись только для того, чтобы заявить мне:

– Вы что не видите, я занята!

Я ретировался и терпеливо стал ждать в коридоре. Наконец я услыхал, как она положила трубку и опять шагнул за заветную дверь. Госпожа Отрута и другая, тоже важная дама, сидели друг напротив друга за письменным столом. Они ели борщ из литровых стеклянных банок. По-видимому — каждая свой. Даже не взглянув на документы, помогая себе кусочком черного хлеба, Отрута заявила:

– У вас над буквой «А» нету тильды, переделайте, переподпишите и приносите опять.

– Извините, в урду нет тильды над «А», — робко возразил я.

Отрута, молча отложив хлеб и не выпуская ложку, взяла телефонную трубку и набрала номер. Трубку она прижала подбородком, вернув хлеб на место.

– Перченко! Как вы готовите документы? Что вы тут ко мне присылаете?

Судя по паузе, с того конца провода отбрехивались.

– Чего вы стоите, — не отрываясь от трубки, подняв на меня глаза, заявила Отрута, — идите, переделывайте, я так не приму!

Дальше она вела разговор с Перченко о делах, не связанных с моим проектом, о каких-то внутренних распрях. Потоптавшись, я ушел восвояси, прихватив разбросанные по столу бумаги. Домой и пива. Только на этот раз — много…

Дома — тоже очередной бред. Письмо из ЖЭКа — в конверте бланк учета очереди льготной замены прокладок. Бланк перечеркнут крест-накрест и сверху неаккуратно накарябано — «Явитесь в ЖЕК не позже следующей субботы». Ладно. До субботы далеко.

Мимо раздолбанного русла реки. Названия которой я не помню. Мимо нависающих над головой скал. Но над душой все равно — громада двухголового Эльбруса. Терскол уже позади. Впереди, вернее вверху — первый привал, «Песчаная гостиница». На меня, одиночку, дико поглядывают остановившиеся на традиционный отдых группы. Одиночек здесь не любят. Я тоже не люблю одиночек. Я сам одиночка. Не буду их беспокоить. Однако не следовать традиции — это по меньшей мере неумно. Надо сесть, поковыряться в рюкзаке. Особым драйвом считается сверить высотомеры с кем-нибудь из отдыхающих здесь. Высотомера нету, поэтому я предлагаю, из шкодных побуждений, сверить шагомер. Предлагаю я это матерому ходоку, который шагает в сопровождении неуравновешенных девиц — очевидно, собирается покорить не так горы, как своих согруппниц. Все, мой юмор не понят, хватит!

Вперед, к Чипер-Азау. Даже то, что в рюкзаке у меня почти ничего нет, кроме плоской коробки и мелкой ерунды, не имеет значения. Я начинаю тяжело дышать после первых ста метров подъема по снежнику. Не надо паниковать. Тяжелое дыхание — это просто тяжелое дыхание. Не обращать внимания. Ну, дышу, сопя как слон, но ведь иду и не замедляюсь. Тяжелое дыхание — это пройдет. Как только организм войдет в новый ритм, как только перестанет бояться непривычных для него условий. Я надеюсь.

Тропинка начинает приближаться к моему носу. Это значит — подьем становится круче. Уже кажется, что я стараюсь им, носом, тормознуть по снегу — так неприятно близко он передо мной. Ну вот! Только втянулся в эту толкотню по снежнику, а он кончился. Сумасшедшие валуны. Камнепад по-здешнему. А по мне, так полное безобразие. В Крыму эти камни сошли бы за нормальные скалы, а тут, в условиях торжества природы над человеком — всего лишь камни. Даже в этом царстве снега они теплые — нагреваются солнцем. Это хорошо, потому что по ним уже надо ползти по-пластунски. Если, конечно, такой термин подходит для перемещения по вертикали.

И самое обидное — стоило на секунду прервать это согбенное движение, чтобы только распрямить спину, так вот на тебе. Одно неуверенное движение, и нога соскальзывает прямо в полость между этими омерзительными камнями. Больно… Больно не от удара, а от ссаженной кожи. Осторожно пытаюсь закатать штанину. Осторожно не получается. Приходится, сидя на камне, снимать штаны. Зачем-то отвернувшись лицом к вздымающимся камням. Чтобы не подсматривали. Как неприятно… Багровая ссадина, крови почти нет, только набрякающая гематома. Долго роюсь в пожитках. Зеленка помогает. Только вот штанину надо распороть — каждое прикосновение ткани к ссадине вызывает гамму отрицательных ощущений. Ладно, тут немного уже осталось.

Карабканье по камням прерывается странной мыслью — не натерли ли мне лямки рюкзака плечи до крови? Дурацкая коробка-футляр сама по себе тяжела, а содержимое — тем более. Собравшись уже пожалеть себя, вижу, что камни кончились, и прямо перед носом — перевал. Все! Двадцать минут отдыха.

Нет сил ни на что. Плюхнувшись на торчащую из снега каменную проплешину, провожу инвентаризацию. Распоротую штанину уже можно попытаться зашить, содранная голень подсохла — ура зеленке, а тепло надо беречь. Штормовка ничего. А вот вибрамы мокры до такого состояния, что начинают принимать форму ноги. Даже пальцы угадываются. Предчувствие говорит, что через несколько минут дикий холод скрутит мне ноги. (Надо убить предчувствие в следующий раз. Оно всегда говорит гадости). Долго сидеть нельзя. А хочется. Почему я не какой-нибудь шамбал? Сидел бы так в горах на перевале всю жизнь и балдел. И никуда бы не шел. Наверноете, в шамбале, потому и сидели в позе лотоса всю жизнь, потому что было лень идти куда-либо. Ни вверх, ни вниз.

Пальцами рук, упирающихся в снег для равновесия (перчатки тоже — насквозь), вдруг нащупываю какой-то цилиндрик. Гильза. Латинские буквы на торце. Год — 1939. Немецкий заслон. Он стоял и на этом перевале. Интересно, кто были они? Трясущиеся от холода юноши? Рыцари — нибелунги? Как-то не верится, что это были матерые партайгеноссе, верные идее тысячелетнего рейха. Всякая национальная идея оканчивается на обезумевшем от страха пацане со стволом в руках. Хотя, неправда. Когда приходит момент истины, то страха уже нет. Хотя, тоже нет — какой к чертям момент истины, когда ты стреляешь, и в тебя стреляют и убивают. Страх, он гложет задолго до финала, а героизм — это вообще полный бред. Потом, в учебниках истории, это называют массовым героизмом. Участие в бессмысленных побоищах.

Интересно, погибли они тут или просто смылись, как припекло? Хотелось бы, чтобы смылись. Порывшись в снегу, нахожу целую гору гильз. А! Если и смылись, то не сразу. Нет, точно смылись! Нет же никаких скелетов фашистов, прикованных к скалам. Фашисты — они больше в столицах при штабе. Что-то меня несет на несущественные темы. Это от недостатка кислорода.

Так, хватит рассусоливать, вперед! Осталась ерунда. Ерунда-то ерунда, но спускаться как-то особенно непросто. Размокшие вусмерть вибрамы не держат грунта. Такое ощущение, что я пытаюсь цепляться за грунт когтями. Жаль, ощущение не соответствует истине. Не отрастил. Чавканье по снегу спустя часа два переходит в чавканье по грязи. Не повезло с погодой, снег, дождь и непонятно что. И самое неприятное — размокшие вибрамы. Они, по-моему, выйдут мне боком. Вернее, уже вышли резкой болью в мизинце правой ноги при каждом шаге. Повредил о камень на подъеме. Мне как-то объясняли знающие люди — с горы спускаться труднее, чем подниматься. Это потому что надо коленки крепкие иметь. Ну, так вышло, я крепкие дома оставил.